Прима - стр. 3
Моя нога… моя жизнь. Моя единственная мечта… Мечта моей матери… Наше общее будущее.
– Это невозможно! – срываюсь на крик я. Пытаюсь резко подняться, и перед глазами все плывет, меня подташнивает, приходится вновь принять горизонтальное положение.
В голове начинают метаться панические мысли. С такой травмой выход на сцену, да что там на сцену, даже на тренировки мне закрыт. Столько лет упорной работы, отказов от многих радостей, и что в итоге? Перелом ноги? Неудачное приземление… Господи, я даже толком не помню, почему упала.
– Вам лучше не делать резких движений, – доктор окидывает меня жалостливым взглядом. Да что он понимает? Резкие движения? Кому они теперь нужны? Я не смогу ходить, я не смогу парить, я не буду… Примой.
– Вячеслав Ильич, – дверь в палату распахивается, в нее беспардонно влетает молодая медсестра и просит врача пойти к какому-то срочному пациенту. Он уходит, не сказав больше ни слова, правда мне его слова тоже ни к чему.
Мать закрывает шторы, и солнечный свет больше не проникает в палату, она становится мрачной, такой же, как и мое надломленное сердце.
– Дарья.
Сглатываю, с трудом подняв на взгляд.
Моя приемная мать, Анна Евгеньевна Гордеева, никогда не отличалась сентиментальностью. Она спокойная и строгая, холодная, словно льдинка. Наши встречи всегда скупые, будто мы незнакомые люди или нам друг на друга наплевать. Не припомню, чтобы она проявляла обо мне ту заботу, о которой я мечтала, уходя из приюта. Она не гладила меня по голове, не дарила слова утешения. У нее другая цель – сделать из приемного утенка прекрасного лебедя. И ради этой цели мы положили на алтарь мою никчемную жизнь.
– Это было отвратительно, – говорит Анна Евгеньевна, покручивая перстень на пальце. Злится. Мать всегда так делает, когда недовольна, я уже успела изучить её за эти долгие восемь лет. Она не спрашивает про мое самочувствие, не предлагает принести фруктов, разговор начинается сразу с упрека.
– Я не знаю, как это… получилось, – мои оправдания звучат так глупо, что самой противно.
– Уже не имеет значения, – она отмахивается от меня, как от ненужной вещи.
– Я все исправлю! – практически молю о втором шансе. Во мне живет какое-то неосознанное желание угодить этой женщине, соответствовать ее ожиданиям, возложенные на мои хрупкие плечи.
– Нечего больше исправлять.
– Что? – почти шепотом спрашиваю, комкая простыню в пальцах. В детстве моим самым большим страхом было снова оказаться одной – выброшенной на улицу, как когда-то поступили мои биологические родители. В таком случае лучше вообще никогда не обретать семью, нежели быть отвергнутой во второй раз.