Причастие птичьего языка (сборник) - стр. 2
По правде говоря, ленинградцы действительно являлись носителями особой культуры, которая органично включала в себя интеллигентность, достоинство и нравственное поведение.
«А как же питерские гопники и знаменитая лиговская шпана, на которую отчего-то не действовал никакой “Моральный кодекс строителя коммунизма”», – спросит какой-нибудь «румяный критик мой», кому не довелось жить в Ленинграде в Меловую эпоху, то есть в семидесятые и в начале восьмидесятых. Отвечу: гопники, разумеется, были на своём привычном месте. Скажу более: они и не исчезали оттуда никогда, от времён прокладки там Новгородской дороги и бегущего вдоль неё Лиговского водотока. Но в Меловую эпоху у них появилась возможность вырваться из убожества отчуждения, проклятия оставленности, этой нелепой кармы, унаследованной от питерских первостроителей, существовавших лишь затем, чтобы приносить свою жизнь в жертву целям, значения которых они не могли ни разделить, ни осмыслить.
Пожалуй, необходимо сразу же объясниться, отчего я брежневский период упрямо называю эпохою Мела. Кто тогда жил, тот знает, что это был не только период «великих дел и свершений», но и людей, ставшими вровень со своим временем. И такие люди были не только в науке, культуре и космосе – они были везде: в полях, на заводах, в шахтах, на рыболовецких судах, в экспедициях… Сказать, что выражение «трудовой героизм» был привычным канцеляристским штампом, языковым клише тех лет, я бы не решился. Всё это было: и дела, и люди, как бы теперь не старались стереть с доски истории записанные там свершения и имена. Об одном остаётся только сожалеть – они оказались написанными мелом, и не составило никакого труда стереть грязной тряпкой с доски времён всё, что писалось для того, чтобы мы примечали это и помнили.
Так какими же я увидел ленинградцев, прибыв в их город после окончания школы? Прибыв для того, чтобы постараться стать одним из них и иметь долгожданное право отвечать на вопрос любопытствующих: я – ленинградец!
Майский город встретил меня неожиданным голубооким зноем. Пыльные тополя дымились невесомым клубящимся пухом и отовсюду на меня глядели бесконечные лики цветов: кареглазые, с жёлтыми огоньками, зелёные ромашковые, строгие главы гордых георгинов и наполненные солнечным румянцем атласные полусферы тюльпанов и космей.
Не помню, какими я увидел тогда горожан. Наверное, они были чем-то похожи на свой город, ликующий, объятый зелёным пламенем поздней весны, украшенный разноцветными бликами и рефлексами погожего дня.
Впоследствии моя судьба часто пересекалась с судьбами жителей великого города: простых и не очень, безвестных и знаменитых. Через них я ещё больше полюбил Ленинград и окончательно привязался к нему, уже с полным основанием и гордостью почитая его своим.