Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - стр. 48
И, конечно, западные миссионеры раздражали. Особенно таких людей, как Васильев. Ведь совсем недавно он был советским офицером – носил погоны той державы, которая открыто боролась с США за мировое первенство, чьи военные базы стояли в обоих полушариях, а политическая доктрина имела сотни миллионов приверженцев во всем мире. И вот, в одночасье, все это рухнуло. Вместо былой мощи и величия, пусть и сопряженных с бедностью, очередями, дефицитом и многим другим, остались только бедность, очереди, дефицит и многое другое. Безо всякой мощи и величия. И несмотря на то, что из телевизора нескончаемым потоком лились речи о советско-американской (а потом о российско-американской) дружбе и сотрудничестве, Васильев чувствовал себя солдатом побежденной армии – и побежденной страны. В этой ситуации видеть подтянутых, гладко выбритых, в хорошей, качественной одежде американских проповедников, которые с голливудскими улыбками, сверкая отбеленными зубами, раздают гуманитарную помощь, было унизительно до тошноты. Эти сцены очень живо напоминали Васильеву пропагандистские фотографии в советских военных музеях, на которых добрые воины-победители раздают продуктовые наборы жителям поверженного Берлина. Новообращенные из местных, получающие гуманитарку от американских миссионеров, казались коллаборационистами, предателями, продающими Родину за ношеные кроссовки или заваривающуюся лапшу.
– Все равно что власовцы! – не раз с ненавистью говорил о них Васильев. И никакой мат и никакое проклятие в его устах – устах советского офицера – не имело такой же убойной силы, как это ненавистное со школьной скамьи слово: «власовцы».
Русская Православная Церковь Московского Патриархата на этом фоне выглядела своей: такой же бедной, привычной и совсем не западной и несектантской. И хотя поначалу Васильеву она казалась менее интересной, чем разного рода эзотерические сообщества и всякая экстрасенсорика, но с конца 1992 года он стал периодически заглядывать в Свято-Воскресенский храм. Там его встречал тогда еще совсем молодой отец Ярослав Андрейко. Васильев поначалу задавал ему те вопросы, которые любому среднеарифметическому советскому человеку кажутся неразрешимыми с точки зрения христианства.
– А почему Бог допускает войны? Болезни? Гибель невинных людей? Почему то, что у нас сейчас происходит, Он допускает? – спрашивал Васильев и смотрел в глаза отцу Ярославу, слегка прищурившись, замерев от предвкушения скорого полемического торжества.
Андрейко мысленно вздыхал (на этот вопрос ему регулярно приходилось давать ответ лет с пятнадцати как минимум), и говорил: