Предсказание – End - стр. 29
– Значит, это был ты? – голос Кассиопеи начал вибрировать.
Я, Я, Я, П, Р, И, Д, У… – выписывало блюдце.
– Ты придешь? Как твое имя? Мы хотим знать. Как твое имя?
Она спрашивала, а блюдце уже опять двигалось, двигалось. Вера Захаровна записывала, стараясь не упустить ничего.
Марина Андреевна смотрела на хаотичный набор букв. Голова ее кружилась. Ощущение было такое, словно она снова падает, падает, как во сне.
– Прекратите, ей плохо! – услышала она нервный крик Юлии, а потом…
Потом она сидела на стуле со смоченными висками перед распахнутой настежь дверью. Дышала, ощущая аромат духов Юлии, – за неимением уксуса та смочила ей виски своими «J’adorе». Тьма, в которую она окунулась на мгновение обморока, отступила.
– Мы прервали сеанс из-за вас, – тревожно сказала Кассиопея. – Это против всех правил. Это категорически нельзя было делать, но…
– Какая-то абракадабра, – Вера Захаровна поднесла близко к глазам написанные на бумаге буквы. – Л, И, Б, Х, А, Б, Е, Р – это бессмыслица.
Юлия забрала у нее текст.
– Л, И… Нет, ЛИБ… ЛИБХАБЕР. Знаете, если не обращать внимание на русские буквы, на написание, – сказала она, – то… «либхабер» по-немецки означает «любовник».
В спертый воздух комнаты с лестницы просочилось свежее дуновение. Огоньки свечей в выкованном тихогородскими кузнецами подсвечнике заплясали, заметались. Одна из свечей – средняя, оплывшая – погасла.
Серая ниточка дыма, бегущая вверх от обугленного фитиля, – вот и все, что осталось.
Глава 4
Продавщица, мэр и человек с орлом
О том, чтобы спешно возвращаться в Москву из Парижа и ехать в какой-то там богом забытый Тихий Городок, Сергей Мещерский в тот так сумбурно начавшийся день после поездки в Брюссель всерьез и не помышлял. Мало ли что там болтал ему Фома с перепоя и больной головы.
Правда, вид приятеля отзывался в душе щемящей тревогой. Фома никогда еще во время своих окаянных загулов не выглядел так… так… Мещерский затруднялся подобрать точное слово. «Плохо выглядел» было бы слишком расплывчатым, аморфным определением. Этот взгляд, эта кривая гримаса – «Мою сестру убили. Ее убили там, в этом Тухлом Городке». В голосе Фомы – человека в общем-то доброго и открытого миру настежь – звучали ноты такой боли, такой ненависти, что Мещерскому невольно стало не по себе там, на этой самой улице Сен-Дени, которая клокотала, клубилась под окнами дешевенького, протертого до дыр дома свиданий.
А Париж оставался Парижем и ни черта не хотел знать о каких-то старых тайнах и драмах. Он не желал отпускать никого из своих объятий. И Мещерскому так не хотелось уезжать отсюда. Нет, нет, в тот так сумбурно начавшийся день он об этом всерьез даже и не думал, но…