Праздников праздник. Большая книга пасхальных произведений - стр. 27

А глаза – Днесь весна! – голубиные, а губы – Днесь весна! – крестные.

Пели внизу, подымался из залы цветной светилен. Сердце стучало – в ночь! под звезды! к звездам! Сердце стучало – так и шел бы и шел… на костер.

Лида вдруг отвела руки.

И он остался один.

Чуть светик от лампадки, ну, как во сне. И на всю-то жизнь помнит, какая горечь охватила тогда его душу.

– Ли-да! – покликал кто-то: в коридоре черничка, должно быть, за душу-то в чуланчике которая, зеленая, молилась.

И ровно стена стала, вот замурует.

– Лида!

Лида вздрагивала вся – или испугалась?

– Тише! Веренея ходит… – И глаза ее, чего они молили? и о чем горьковали? – Днесь весна! – голубиные.

Пели внизу цветной светилен старинным распевом огненной Последней Руси и римских катакомб Севастьяна-мученика.

Он несколько раз мельком видел ее в Моленной. Потом как-то встретил на улице: шла она из бани с Веренеей. Думал он о ней? Нет. А она, вспоминала ли? И не вспоминала. И только, когда начинали петь третью славу третьей кафизмы: «Боже, Боже мой, вонми ми, вскую оставил мя… далече…» – та горечь неутолимая впивалась ему в сердце, и так бы сжег все и ушел, куда глаза глядят.

Уж в восьмом классе, как-то на Масленой, попал он к Федотовым. Много было своей молодежи – и гимназистов и гимназисток. Большие не мешали – отец уехал в гости, а мать – Баба-Яга – побыла немного и ушла на свою половину, и только одна Веренея-черничка с лестовкой, как истукан, сидела за самоваром, зеленая.

Затеяли игру в Оракула. И почему-то Оракул должен был предсказывать судьбу не на людях, а в соседней заставленной комнатенке, и к нему по очереди входили, как на исповедь.

А была Оракулом Лида.

И когда пришел черед идти ему к ней, вдруг запрыгало сердце, а ведь ничего он не чувствовал, не думал, не вспоминал. И, что странно, Веренея куда-то скрылась.

Лида сидела, покрытая платком: он должен дотронуться до ее головы, и она ему судьбу его скажет – такая игра. И лишь только он коснулся ее, она узнала, сбросила с себя платок, поднялась – и смотрела в глаза ему и так, точно прощалась – теперь уж на всю жизнь! – и тосковала – но это так, как ты родился, и так, как умрешь, бесповоротно.

– Ли-да! – окрикнул кто-то за дверью.

Она проворно закрылась и опять села, и видно было и через платок, как вздрагивала вся.

– Что вы так долго? – стучали в дверь.

– Лида! – И голос его звучал, как с того света: она его слышала и не верила, слышала и плакала неутолимо.

– Вы были сорок пять минут! – сказал ему в дверях какой-то дожидавшийся очереди гимназист.