Правдивая история страны хламов. Сказка-антиутопия - стр. 3
Зловеще блеснув на Крутеля Мантеля черными очками, Смок Калывок круто повернулся и направился к выходу.
Круг замкнулся!
В прихожей кабачка незнакомец в полувоенном френче легким движением вскинул на спину бочку “Горькой полыни” и, оттолкнув к стене ошеломленного кабатчика Лажбеля, вышел вон. На улице он согнал с губ жестокую улыбку, пригасил угрожающий блеск своих непроницаемо-черных очков и, немилосердно толкая встречных хламов и хламок, строевым шагом двинулся к семейному общежитию мусорщиков.
Мусорщиками назывались хламы, весьма далекие от парапсихологии и других утонченных наук, буйно процветающих на границе разума и таинственных глубин подсознания. Возможно, поэтому они занимались самой простой физической работой: прибирали захламленные за день улицы, ремонтировали старые постройки, варили “Горькую полынь”, а также чеканили “осьмаки” – монеты с изображением нынешнего правителя Бифа Водаёта. И хотя эти осьмаки согласно закону должны были распределяться между хламами в зависимости от направления ветра и цвета глаз, большая часть их оседала почему-то в карманах профессоров ФКПИ, богемовцев, хламов, близких по духу к богемовцам, и других аристократов. Поэтому ясно, как обрадовались мусорщики, когда незнакомый хлам, одетый в простой полувоенный френч, выкатил им дармовую бочку “Горькой полыни”. Такое случалось нечасто, а, возможно, и впервые в истории хламского государства.
Вскоре в семейном общежитии мусорщиков раздались крики и застольные песни. А еще через некоторое время Смок Калывок был признан “своим в доску” и большинство мусорщиков поклялось ему в вечной дружбе. После клятвы все до одного, кто еще держался на ногах, причесались одной расческой, что символизировало у хламов единство взглядов и полное взаимопонимание.
На следующее утро иностранец Шампанский проснулся от непривычных возгласов: “Направо! Налево! В две шеренги становись!” С удивлением прислушавшись к неприятному, как скрипящая пружина, голосу, Шампанский, тем не менее, от души себя поздравил, ибо он вообще любил себя поздравлять. “Никто этого не сделает лучше меня”, – справедливо полагал он. Затем Шампанский заглянул себе под подушку, чтобы убедиться, что его заграничный паспорт находится на своем обычном месте, ласково погладил аксамитовую, с гербом какой-то страны, обложку и выглянул в окно. Он был весьма удивлен, увидев мусорщиков, которые короткими перебежками, согнувшись, как бы прячась от неизвестного врага, со всех сторон приближались к Дворцу Правителей. По характерному блеску в кустарнике, растущем перед окном особняка, Шампанский узнал вчерашнего незнакомца в полувоенном френче – так могли блестеть только его черные очки. И тут иностранец вспомнил, что Дворец испокон веков никем не охраняется. Он еще немного понаблюдал за взбесившимися мусорщиками и направился на кухню, ибо жизнь его была расписана по минутам, и завтрак был для Шампанского важнее самых извилистых зигзагов хламской истории.