Поветрие - стр. 2
Одним словом, это было последнее, что напоминало ему, что когда-то у него была семья. Скажи он такое отцу-игумену, тот, должно быть разгневался: он всегда говорил, дескать, ваша семья ныне – это Христос и братия. Инок воздавал братии честь, а Христу – и подавно, но про себя всегда помнил, что его семья – это род Заболотских, да и сам он никакой не Родион, а Максим. А коль скоро так, то и мы далее будем звать его Максимом.
В общем, шел он сейчас читать двадцать раз уже прочитанную от корки до корки книгу, потому что больше никакой радости в его жизни не осталось.
Путь его пролегал мимо дощатого коровника, где терся боками и мычал основной капитал монастырский. Завтра Максиму предстояло его чистить.
Подумал об этом Максим и поморщился. Вот бы как-нибудь от этого избавиться? Как человека книжного, его иногда звали грамоты келаревы переписывать, но в бедном монастыре такой работы было мало, навоз вилами кидать куда как чаще требовалось.
Монастырь стоял среди леса, от дорог в стороне. Еще недавно был это просто скит в лесу, а теперь вот, частокол отстроили и монахов живет три десятка – уже считается монастырь, и даже грамота имеется от митрополита.
Однако же ни стены настоящей, ни церкви каменной здесь не было. Все кельи – рубленые из бревен, церковь – тоже. Жили бедно, трудились много. По духовной от дворянина Сыромятова принадлежало к монастырю село Гремиха, да еще несколько деревень. Вот только разорили Гремиху дотла еще в опричнину, так что крестьяне тамошние едва концы с концами сводили, а в деревнях и вовсе жили ныне только звери лесные.
Но монахи этим не особенно тяготились: был у них и пчельник, и скотина, даже две лошади, в разное время по духовным грамотам полученные. Так что монахи за послушание и землю пахали, и за скотиной ходили, и в лес на охоту.
Возле коровника встретился Максиму Сорока, послушник, единственный в монастыре Максимов ровесник: рыжий, веснушчатый, востроносый. Так-то он был не Сорока, а в миру – Ероха Кузьмин, в монашестве же – Никодим. А Сорокой его отец-келарь в шутку прозвал за то, что везде летает, все про всех знает и трещит без умолку. Да так уж к нему и прилепилось.
– Ты эта… слыхал про отца Серафима-то? – затарахтел Сорока по-обычному. – Я к его келье сегодня сбегал.
– И что он? – спросил Максим без особенного интереса.
– Плох он, – отвечал Сорока. – Я в келью-то не заглядывал, но Никишка сказывал, отец-игумен его связать повелел. А то далеко ли до беды. Рычит, словно медведь, орет, и все такое непотребное – страсть!
Серафима Максиму было жалко. Он был могучий мужик, из поморских рыбаков. Спокойный, кряжистый, рукастый. Говорил мало, но увесисто, словно пудовые гири ронял. Зачем в монастырь ушел – никогда не сказывал, но между собой в братии шептались, что что-то там у него такое вышло в его поморском краю: не то он кого убил, не то у него кого убили. Места там совсем дикие. По сравнению с ними, даже здешние дремучие тверские леса – все равно что Москва. Так что случается там всякое, а потом – поди сыщи.