Повести и рассказы - стр. 9

. Даже упоминание новоторжских сафьяновых изделий кажется на этом фоне литературным по своему происхождению, хотя рассказы о золотошвеях по козьей коже известны нам либо из частной переписки, либо из произведений, не бывших во времена Даля в печати[9]. Вот почему, когда Лиров застревает в Черной Грязи, мы невольно вспоминаем, с одной стороны, радищевское «Слово о Ломоносове», а с другой – пушкинскую поговорку-каламбур, когда в ответ на слова Н.И. Тургенева: «Мы на первой станции к ней <свободе>» – поэт сказал: «Да, в Черной Грязи»[10].

Итинерарий Лирова реальный, но он подан в соусе литературных ассоциаций и поэтому воспринимается как некая мифологема дороги между Петербургом и Москвой. Можно было бы сказать, что для создания такого сюжета автору повести совсем не нужно было путешествовать по дороге между Петербургом и Москвой, достаточно было почитать разные литературные произведения, поговорить с опытными путешественниками и послушать популярные романсы. Несколько позднее Лиров вспоминает народные пословицы и поговорки: «В Клине свет ему клином сошелся, в Черной Грязи посидел он в грязи; одно только Чудово озарило его чудом». И эти пословицы и поговорки опять вызывают вопрос, что определяет сюжет повести: реальное движение либо фольклорные и литературные ассоциации? Иначе сказать, почему все события в жизни Лирова совершаются в этих именно местах: потому ли, что именно в них удобно развернуть сюжет, либо потому, что к такому построению подталкивают пословицы и поговорки?

Как можно понять, все описанные в повести пункты путешествия героя определены чтением, рассказами посторонних лиц и народной мудростью. Так что повесть дает нам энциклопедию не дороги, а энциклопедию отражения ее в литературе и народном сознании. Даля интересуют не реальные места сами по себе, а слова об этих местах. Даль выступает не как географ, хотя с точки зрения современной ему картографии он был вполне профессионально подготовлен[11], а как филолог. Очевидно, что то же самое могли бы сказать о повести «Бикей и Мауляна» носители казахской культуры, а носители культуры традиционного казачества – об «Уральском казаке». Но люди иной культурной традиции проверить это не могут: если им сказано, что герой был в таком месте, которое отстоит от другого на такое-то число верст, значит, так оно и есть.

Более того, у нас есть все основания сомневаться в том, что какие-то реалии в этих повествованиях на экзотическом материале Даль сознательно искажал столь же произвольно, как и в «Бедовике». Сам Даль был, подобно нам, носителем русской культурной традиции, и для него самого казахская или казачья культура были экзотичны. Он и всматривается в петербургского дворника иначе, нежели в кочевого казаха (кайсака) или в казака. Сочиняя очерк про петербургского дворника, Даль хотел передать нам то чувство снисходительной иронии, которая окрашивала многие физиологические очерки «натуральной школы». Снисходительная ирония обосновывала самодостаточность человека из социальных низов