Потустраничье - стр. 8
До оврага добрался быстро, даже не заблудился, хотя после сна так и ждал этого. Набрал мешок глины, а прежде чем выбираться – раскрошил на плоском камне краюху хлеба, стащенную утром у матери из-под руки. Оглянулся, нет ли кого, не услышат ли, наклонился к камню и прошептал:
– Прими, Отче Лесе, накорми своих птиц.
Вскочил, поклонился и бросился прочь. Сам не заметил, как выскочил из оврага, не то что не споткнувшись – ни пятнышком одежду не замарав! Примчался к деду Каславу, стал рассказывать, да запнулся о сумрачный взгляд.
– Цыц, лоше1, – сказал как отрезал. – Думаешь, самый умный? Спаситель народа? Да кто тебя слушать-то будет, дьете безымянное? Марш глину мешать. И не лезь, куда не велено.
– Но я же… люди же!..
– Кому сказал! – старик отвесил мне знатный подзатыльник, так что я мало не кубарем улетел к измазанному глиной корыту.
И всё же я не послушал деда Каслава. На другой день, рано поутру, первым делом помчался к старейшине Гойславу. Слушал он меня недолго. Хлопнул себя по коленям и давай хохотать. Обидно мне стало, аж слёзы брызнули. Право слово, дело ведь было о том, чтобы люди перестали пропадать зазря! Вскочил с колен, забыв о почтении, стал кричать и ругаться. Отче Гойслав тут же забыл о веселье, махнул рукой двум здоровым парням, что у дверей караулили. Выволокли меня под локотки да пинком с крыльца спустили, пригрозили в другой раз в тёмную запереть. Так и ушёл ни с чем. Только ладони о камни рассадил и новую одежду опять попортил. Дед Каслав встретил подозрительным взглядом, но я молча взял мешок и ушёл в овраг за глиной. От своего, впрочем, не отступился – всякий раз оставлял Лесу отдарок, иногда сам без обеда оставался, да жизнь моя мне дороже мнилась. А что другие о своей не думают… Злился я долго об этом. Но вслух больше не заговаривал.
На следующее лето исполнилось моё время Полной Воды. Не ведаю, как бы оно случилось раньше, а нынче привели меня в общее собрание, поставили перед старейшиной Гойславом. Родители должны были просить для меня имени и места в общине. Хорошо, если бы кто ещё за меня слово сказал, но я не ждал. А дед Каслав возьми да и выйди.
– С руками парень и с головой, – сказал. – Оставь мне его горшечником.
Мне и в голову не входило, что хмурый старик когда-нибудь допустит меня до круга. Чуть речи не лишился. Но было важное, о чём мне нельзя было смолчать. Не хотел я чужого имени. Хотел своё, проросшее во мне корнями лесными. Знал, что не принято так, что снова окажу непочтение и, может, опять мною мостовую выметут. Но рвалось изнутри, как росток кедровый ломало камни. Не остановить.