Потомокъ. Фабрика мертвецов - стр. 29
Что эта дама… девушка там делает? О, excuse-moi[14], понятно, зачем она там… Митя сам почувствовал, что краснеет. Нужный чулан в вагоне был именно что чуланом: Митя и сам там едва поворачивался, а уж женщины с их юбками наверняка даже втиснуться внутрь не могли. Все равно, разве приличная дама или девица позволит, чтоб ее увидели в подобном месте?
– Простите, сударь… – Девичий голосок был тих, и нежен, и смущен, и почти беззвучен. – Я… мне нужна помощь…
– Вы слышали? – Гриша повернулся, стукнув чайником по перилам вагона.
– Умоляю, помогите! – Женский силуэт в дверях ретирады нарисовался четко, девица шагнула вперед – и разом нахлынула волна отвратного запаха.
Митя брезгливо шевельнул ноздрями: «С чего я решил, что девица – приличная? В розовом-то платье, на вокзале… В очень недешевом платье… Утреннем платье… Ночью».
– Сударыня, вы меня зовете? – Гриша шагнул ступенькой ниже, близоруко вглядываясь в словно выплывающий из двери силуэт.
– Мне так неловко… На вас вся надежда! – снова прошелестел голосок.
– Сударь… – бросил Митя и замолк, продолжая вглядываться.
– Что? – Реалист на миг оторвал взгляд от манящей его руки в белой кружевной перчатке.
– На вашем месте я бы не ходил.
– Почему? – Гриша снова повернул голову туда, к девушке.
– Хотя бы потому… куда она вас зовет, – напомнил Митя.
– Ну сударь же! – нетерпеливо позвал капризный голосок.
– Разные бывают обстоятельства. Ну да вы ж ими не интересуетесь. – Гриша спрыгнул с лесенки и зашагал к девице, решительно погромыхивая чайником.
Ноздри Мити снова дернулись… он узнал запах. Ничего общего с ретирадой тот не имел, Митя слышал его, еще когда был мал, до перевода отца в Петербург и возвращения в их жизнь матушкиного семейства.
Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.
Перегнулся через перила вагонных «сеней».
И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.
Реалист замер, покачнулся, ноги его подломились, и он рухнул как подрубленное дерево. Чайник, дребезжа, откатился в сторону.
Тихо было на перроне, тихо – ветерок шелестел в листве да паровоз пыхтел. Гриша лежал, прижавшись щекой к земле, и вокруг головы его расплывалось кровавое пятно.
– Митька! Ты что творишь! – раздался крик отца.
Дверца вагона с грохотом отлетела в сторону. Рыча от ярости, будто у него и впрямь была примесь Древней Крови, только не Сварожьей, а Велесовой, путеец ринулся к Мите.
Ухватившись за балясину, Митя сиганул на перрон – прямо бесчувственному реалисту на спину. Вопль – пронзительный, совершенно нечеловеческий, ввинчивающийся в уши и словно вытаскивающий внутренности через них – пронесся над станцией. Шум буфетной испуганно стих. Путеец в вагонных «сенях» скорчился, безуспешно пытаясь зажать уши. В вагоне загрохотало: спящие пассажиры падали с диванов и лавок. Отчаянно, как подколотый поросенок, заверещал ребенок.