Потерянные сердца - стр. 8
Если я иду с караваном, мне не нужно нанимать помощника, а Грант Эбботт заплатит мне за помощь в охране и других делах, да и несколько лишних мулов могут быть полезны. С большим караваном всегда проще и безопаснее, хотя двигаться приходится намного медленнее. Я всегда обходился без неприятностей. Я хорошо управляюсь с животными, ни к кому не лезу, хорошо работаю. Я простой погонщик мулов, а мой слегка необычный вид, как правило, никого не смущает. Только однажды меня обозвал «грязным краснокожим» человек, который сам никогда не мылся. Но через два дня он умер от холеры, потому что поленился подняться выше по течению за чистой водой.
– Ты готов? – спрашивает отец, хотя и так знает, что я готов.
Мулы, которых заказал капитан Демпси, уже стоят в отдельном загоне, чтобы их случайно не продали. Они навьючены и накормлены, а грузы, которые они повезут, в том числе мое снаряжение, уже собраны. Я показываю свою ношу:
– Мне осталось только это отнести. Рубашки и штаны. Пойдут на обмен.
– Холстина намного удобнее замши, – соглашается отец. Он сегодня удивительно разговорчив, я уже не знаю, что и думать. – Дженни просила напомнить тебе, чтобы ты зашел домой постричься, – добавляет он.
– Прямо сейчас схожу к ней, – покладисто отвечаю я.
Дженни никогда не забывает о подобных вещах. Когда у меня слишком отрастают волосы, я становлюсь больше похож на пауни, чем на сына мистера Лоури, и окружающих это настораживает. Поэтому я коротко стригусь и аккуратно причесываюсь. Я не носил длинные волосы с детства. Когда я только попал в дом к отцу, Дженни попыталась распутать мои колтуны, но в итоге просто их остригла. С тех пор мои кудри так и не отросли. Долгое время я был уверен, что они ушли вслед за моей матерью вместо меня.
Дженни предложила мне называть ее мамой, но я не могу. Я понимаю, что она просит об этом не из гордости или стыда. Просто всем нам удобнее, чтобы другие люди считали меня ее сыном. Дженни светлокожая, но глаза у нее карие, а волосы каштановые. Жители Сент-Джо думают, что я пошел в нее, а не в отца, хотя я намного смуглее. Ну или они просто предпочитают не задаваться такими вопросами. Девочки – мои единокровные сестры – унаследовали от отца цвет глаз, а волосы у них светлее, чем у Дженни. Я обращаюсь к ней по имени, когда рядом никого нет. При чужих людях я называю ее «мэм» или вообще никак. Для меня назвать ее матерью – это все равно что отречься от той девушки-пауни с тяжелыми косами и кривой улыбкой.
Моя мать отворачивается и уходит прочь, приказав мне остаться. Я бегу за ней. Ее худые руки решительно отталкивают меня. Лицо застыло, подбородок упрямо выпячен. Глаза яростно сверкают. Я много раз видел это выражение на ее лице и знаю, что она не уступит, но мне все равно. Я не отстаю. Мать хватает меня за спутанные волосы и снова подводит к мужчине, который выскочил из дома вслед за нами. Она показывает на него, затем на меня. И опять пытается уйти. Я все равно плетусь за ней, и тогда она садится, скрестив ноги, положив руки на колени и глядя прямо перед собой. Я устраиваюсь рядом. Так мы сидим всю ночь, пока моя мать притворяется, что не видит меня. Она больна. С каждым вдохом в ее груди что-то трещит, словно погремушка лекаря; кожа горячая на ощупь, но мама не жалуется. После того как она, несмотря на все просьбы, отказывается сойти с места или вернуться в дом, белый человек приносит нам одеяла. Утром я просыпаюсь под открытым небом. Мамин взгляд давно остановился, а тело остыло.