Последние времена (сборник) - стр. 17
Дневальный пожал плечами и удалился. Но, к Саниному счастью или несчастью, дежуривший в тот день сержант, относившийся к бедолаге если не дружески, то по крайней мере сочувственно, сходил за ним сам и вырвал из рук лопату.
– Не дури. Иди пока помойся, а с одежей мы сейчас придумаем.
– Не пойду я никуда! – уперся доходяга с неизвестно как умещавшейся в нем решимостью.
– Слушай, ты, – сказал сержант, раздувая ноздри. – Она летела на самолете, ехала на поезде, потом тряслась по степи неизвестно в какой машине несколько часов только для того, чтобы тебя, дурака, увидеть. И неужели ты думаешь, что для такой девушки что-нибудь значит твоя несчастная рожа?
– Не в этом дело.
– А тогда не будь сволочью и иди! Тезкин махнул рукой и час спустя одетый в собранное с миру по нитке отправился в комнату для свиданий. Его проводили со всеми надлежащими по этому поводу шутками, ибо главной достопримечательностью комнаты была видавшая виды кровать, служившая солдатам, когда к ним приезжали жены или просто называвшие себя невестами женщины.
Козетте не потребовалось много времени, чтобы разобраться, что к чему. И без того угнетенная мрачным видом исправительно-трудового учреждения, увидев Тезкина, она побледнела. Он стоял перед ней беспомощный, жалкий, став в форме не старше и не мужественней, а моложе и нелепей. А она, напротив, налилась за эти полгода еще больше женской статью и так похорошела, что трудно было представить, что этих людей могло что-то связывать.
– Зачем ты приехала? – спросил Тезкин, избегая встречаться с ней глазами. – Кто тебя звал?
– Ты сошел с ума, – пробормотала она, приближаясь к нему.
– Не подходи, – сказал он глухо, ужаснувшись мысли, что она его коснется, и Козетта вздрогнула.
– Что с тобой, Санечка?
– Уезжай. – Он поднял на нее глаза, и ее поразила их странная настойчивость. – Я тебя очень прошу – уезжай немедленно. Это место не для молодой девушки. Я сейчас уйду, я буду тебе писать, а ты сегодня же уезжай.
Кате захотелось плакать. Совсем иначе она представляла эту встречу, но она сдержалась и, присев на скрипнувшую кровать, стала разворачивать свертки с едой и рассказывать про московскую жизнь. Голос у нее дрожал, и она старалась изо всех сил не разреветься и не обхватить руками его лопоухую стриженую голову, а Саня – что поделать, над желудком своим философ был не властен – жевал пироги и совсем не слушал ее.
Никаких вопросов он больше не задавал, говорил мало и вяло, а потом закурил, закашлял, и Козетта с ужасом увидела капельки крови у него на ладонях.
– Что это? Ты лечишься как-нибудь?