Последние времена (сборник) - стр. 13
– Дрянь какая, – побледнела Козетта.
– Слышишь меня? Ты знаешь, я слов на ветер не бросаю. Ты себе потом этого никогда не простишь.
Козетта безвольно опустила руки, а Голдовский еще раз ударил по двери ногой.
– Откройте, крысы! – И его голос эхом прокатился по спящему коридору.
– Боже мой, это какой-то кошмар…
– Я сейчас выйду, Лева, – сказал Тезкин.
За дверью стало тихо.
– Спускайся вниз и жди меня там.
– Я здесь постою, – ответил Голдовский.
Тезкин повернулся к Козетте. Она была бледна, а в глазах у нее промелькнуло хорошо знакомое выражение, какое он видел когда-то у Серафимы Хреновой.
– Я сейчас выпровожу его и вернусь.
– Не надо, Саша. Он все равно не уймется.
– Но…
– Иди.
Тезкин обвел комнату глазами, как ребенок, у которого отнимают любимую игрушку, затоптался на пороге, порываясь что-то сказать, но Козетта с отчаянием и решительностью подтолкнула его к двери.
– Уходи же скорей!
Он снял с вешалки куртку и шагнул на лестничную клетку, где стоял в двух шагах от двери его безумный друг с сигаретой, пристально и цепко оглядывая вышедшего и прикидывая, успело это произойти или ему удалось помешать.
За спиной щелкнул замок, и стало слышно, как в ванной течет вода.
Удостоверившись по убитой Саниной физиономии, что он не опоздал, Лева вызвал лифт.
– Если бы тебе не уходить в армию, – сказал он холодно, – я бы набил тебе морду.
Тезкин молчал, и вид у него был такой несчастный и безучастный, что не отличавшийся физической силой Лева и в самом деле мог сделать с ним в эту минуту что угодно.
– Предатель! – прошипел Голдовский.
Они вышли на улицу, и их окатило пронизывающим ветром Страстной недели. Тезкин шел молча, не закрывая лица и не застегивая куртку, и Голдовский едва за ним поспевал.
– Застегнись, простынешь же! Куда ты идешь? Нам совсем в другую сторону.
Тезкин прибавил шаг, продолжая углубляться в лабиринт домов. Лева уже отчаялся чего-либо от него добиться и волочился следом. Они зашли в какой-то лес, промокли и, наконец, оказались на кольцевой дороге.
– Брат, – произнес Голдовский жалобно, – я не могу терять вас двоих одновременно.
– Ты просто, Лева, очень завистлив, – вздохнул Тезкин устало.
На дороге было темно, никакие автобусы давно уже не ходили, лишь изредка проносились на бешеной скорости грузовики, и, не попадая зубом на зуб, Лева спросил:
– Ты хоть знаешь, куда нам теперь идти?
– Нет, – ответил Тезкин, – но думаю, что в разные стороны.
– Не бросай меня, – сказал Голдовский очень серьезно, – бабы – это дело наживное, а друзей у тебя больше не будет.
Назавтра, когда семья и близкие собрались провожать рекрута, Александр к еде почти не притрагивался и даже не пил, сидя за столом, словно невеста, проданная богатому и старому жениху. Зато в зюзю надрался его приятель, рвал на себе рубаху и говорил, какая же он сволочь, обещал, что будет следить за Катькой все два года, не прикоснется к ней сам и других не подпустит, умоляя простить его с той настойчивостью, с какой это имеют обыкновение делать все пьяные. А Тезкин и не держал против него никакого зла, ибо хорошо понимал: ни в чем Лева не виноват, был он только инструментом в чьих-то всевластных руках, спорить с которыми бессмысленно.