Последние слова знаменитых людей - стр. 26

По преданию, король спросил в кругу своих приближенных: «Неужто никто не избавит меня от этого строптивого попа?» Священник Эдуард Грим, очевидец убийства Беккета, в своем «Житии св. Томаса» передает слова короля иначе, но с тем же смыслом.

Эти слова были поняты как лицензия на убийство. 29 декабря четыре рыцаря ворвались в Кентерберийский собор и потребовали от Беккета снять отлучение с трех епископов. Он отказался. «Тогда ты умрешь», – закричали они. Беккет, согласно Гриму, ответил:

– Я готов умереть за моего Господа, чтобы из моей крови Церковь обрела свободу и мир. Но, во имя Господа Всемогущего, я запрещаю вам трогать моих людей, будь то клирики или миряне.

Рыцари попытались вытащить Беккета из храма, а потом, разъярившись, стали наносить ему удары мечами прямо на ступенях, ведущих к алтарю. После третьего удара Беккет пал на колени и локти, как бы сам предлагая себя в жертву, и тихим голосом произнес:

– Во имя Иисуса и защищаемой мною Церкви я готов к объятиям смерти.

Четвертый удар раздробил ему голову. Убийца, поставив ногу на шею архиепископа, сказал: «Идемте прочь, рыцари, ему уже не подняться».

Таково свидетельство современника. Однако в легенду вошла другая предсмертная фраза Беккета:

– Даже если бы все мечи Англии были направлены в мою голову, ваши угрозы не сдвинули бы меня с места.

Эти слова сочинил поэт Роберт Саути в своей «Книге Церкви» (1824).

В 1843 году Белинский женился на Марии Орловой, классной даме московского Екатерининского института. Вместе с ними поселилась Агриппина Орлова, сестра Марии, и лишь от нее мы знаем о последних днях великого критика.

Умиравший от чахотки Белинский накануне смерти был очень тих, не кашлял. В час дня он попросил позвать жену. Та, увидев его сидящим на постели с испуганными глазами, спросила:

– Ты, верно, чего-нибудь испугался?

– Как не испугаться! – живого человека жарить хотят.

Жена успокоила его, но через некоторое время он стал приподниматься. Необыкновенно громко, но отрывочно, он начал произносить речь, обращенную как будто к народу. Он говорил о гении, о честности, спешил, задыхался и вдруг с невыразимой тоской воскликнул:

– А они меня не понимают, совсем не понимают! Это ничего: теперь не понимают – после поймут. А ты-то понимаешь ли меня?

– Конечно понимаю.

– Ну, так растолкуй им и детям.

Речь его становилась все тише и невнятнее. Вдруг заплакала его трехлетняя дочь Оля; он услышал ее: «Бедный ребенок, ее одну, одну оставили!» – «Нет, она не одна – сестра с ней».