Последние дни Венедикта Ерофеева - стр. 3
Звоним. Дверь открыла его давнишняя приятельница Алена, как она нам представилась, и тут же я увидела известного во всей Москве Игоря Ноткина, небездарного фотографа, окончательно избравшего роль юродивого, зарабатывавшего себе на портвейн, стоя у церкви и прося милостыню. Он бурно нас приветствовал. Появился в дверях заметно пошатывающийся Ерофеев. Ни с кем не поздоровавшись, он возлег на диван и, подперев голову рукой, погрузился в созерцание. Беседа не клеилась. Ноткин нес какой-то сумбур, а я, не зная, чем себя занять, села музицировать за напрочь расстроенное пианино. Для серьезности начала с классики, а потом, окончательно осмелев, надрывно исполнила есенинское «Пой же, пой на проклятой гитаре».
«Сука», – чуть ли не с нежностью в голосе, глядя на меня, вдруг изрек Ерофеев, а минуту спустя с той же интонацией добавил: «Жидовка».
Н.А. с Ноткиным ушли, а мы с Аленой перебрались на кухню. Разговорились. Рассказала, что после операции его практически, кроме старых друзей, никто не навещает: избегают психологической нагрузки – для кого-то непривычным был его голос через микрофон.
«Приезжайте, приезжайте, – говорила она мне и даже попросила остаться переночевать: – Я боюсь с ним оставаться одна».
Когда вышли из кухни, Ерофеев уже был в другой комнате, лежал на полу и крепко спал. Поднять его было невозможно. Подложили ему под голову подушку, накрыли одеялом, и Алена вдруг неожиданно уехала, оставив нас вдвоем.
Пробудившись рано утром, Ерофеев, как мне показалось, не сразу понял, кто я, откуда, и вообще, что вчера происходило. Был заметно смущен. Разговор не клеился. Но напряженность обстановки быстро разрушили вторгшиеся без звонка с двумя бутылками дешевого портвейна соседи по дому – алкаш Эдик и казах Сережа. Художник. Полилась демократическая беседа. Порывалась уехать, но Ерофеев упорно останавливал. Звонила из больницы его жена Галя. Сообщила, что выписывается и скоро будет дома. Приехав, окинув меня быстрым взглядом, как бы между прочим спросила: «А это еще что за девушка?» Собираемся все уходить, но Ерофеев меня упорно задерживает. Уже в дверях сказал: «Обязательно звоните и приезжайте в любой момент». «Петушки» мои не подписал, а отдал читать их художнику Сереже. «Пусть просвещается», – сказал он.
____________
Ерофеев мне сам начал звонить. Почти каждый день. Иногда просил об этом Галину: «Мальчик очень просит, чтобы вы приехали».
Разговаривали мы с ним обо всем, на любые темы, но особенно ему нравилось, когда я несла всякую околесицу. Я это сразу отметила и всегда старалась его рассмешить. И это было совсем не трудно. Он любил посмеяться. Иногда хохотал над моими глупостями до упаду, до слез. Тогда Галя, голосом строгой жены, говорила: «Шмелькова, ну хватит же. Ему вредно так смеяться. У него же больное горло!» Как-то при очередном приступе смеха Веничка мне сказал: «Если моя любимая Беллочка Ахмадулина декадентка, то ты прямая ей противоположность – каламбуристка».