Последнее дело Холмса - стр. 2
– Ах, чтоб тебя, Хоппи! Вот неожиданность!
Я терпеть не могу, когда меня называют «Хоппи». Как правило, к этому склонны те, кто еще не забыл мои первые фильмы. И разумеется, еще жив. Не нравится мне и мое полное сценическое имя, под которым меня еще помнят: Хопалонг Бэзил – имя, признаю, благозвучное, хоть и низкопробное, придуманное моим театральным агентом, скончавшимся в 1935 году. Да, не нравится, хотя на протяжении четверти века его писали на киноафишах и в титрах фильмов крупнее, чем имена других исполнителей. Тем не менее мне всегда было неуютно с ним. Предпочитаю свое настоящее имя, которое значится на медной, до блеска начищенной (тщанием моей прислуги, мисс Колберт) табличке на дверях моего дома с видом на Средиземное море, – Ормонд Бэзил.
– Вот неожиданность! – повторил Малерба, радуясь встрече.
И, обняв меня, звучно похлопал по спине. Все очень по-южному и вполне в его духе. На самый что ни на есть итальянский манер. Поскольку он немножко пережимал, я подумал, что моей былой славой хочет произвести впечатление на свою спутницу – зрелых лет, но еще привлекательную даму, лицо которой показалось мне очень знакомым.
– Это Хопалонг Бэзил, помнишь его? – спросил он ее, а потом метнул на меня мефистофельский взгляд из-под седых бровей. – Нахат Фарджаллá ты, конечно, узнал.
В голосе его явно звучала гордость собственника. Мне нечего было возразить на это, а потому, неукоснительно исполняя ритуал, я снял шляпу и подошел к окольцованной ручке. Теперь уже поостыл восторг публики, некогда воздававшей ей едва ли не божеские почести, но красота этой знаменитой сопрано, пусть и подувядшая, все еще оставалась весьма действенной: большие темные глаза из-под шелкового тюрбана; хорошо очерченный рот; нос без малейшего намека на семитский изгиб – это притом что дива была по происхождению ливанкой; соответствующий туалет – я где-то читал, что она одевается у своей миланской подруги Бики Буйёр[3], – хотя такое декольте в третьем часу пополудни показалось мне чрезмерным. Томные манеры и интонации дамы, привыкшей к восхищению и знающей себе цену.
– О, ну конечно, – сказала она. – Мистер Шерлок Холмс во плоти.
Я одарил ее учтивой улыбкой едва ли не сообщника – что же еще мне оставалось? Мы встречались не впервые: я познакомился с ней в Риме, а слышал ее в «Ла Скала», в партии Медеи, и сейчас заметил, что она, как и в прошлые разы, с интересом оглядела меня сверху донизу. Мне только что исполнилось шестьдесят пять лет, хребет стал уже не тот, что прежде: бремя прожитого немного пригнуло меня к земле, но все же бо́льшая часть того, что некогда снискало мне экранную популярность, оставалась при мне – сто восемьдесят семь сантиметров роста, плоский живот и сухое, четко вылепленное лицо. Сохранилась и кое-какая гибкость. Был бы жив Эррол – я имею в виду Эррола Флинна, само собой, – я бы смог еще нанести ему несколько разящих ударов наподобие тех, которые он получал от меня на репетициях эпизода на берегу в «Капитане пиратов»: бедняга всегда фехтовал из рук вон скверно, а мне это искусство давалось. В настоящем поединке я бы его заколол раз пять или шесть, как и Лесли Говарда в «Железной маске» и Тайрона Пауэра в «Испанской шпаге». Впрочем, довольно об этом. Давние дела.