Порча - стр. 8

– Как пахнет хорошо…

– Врун. Нечему пахнуть, я только воду поставила.

– Ты – пахнешь.

Люба потерлась о его грудь.

– Меня есть нельзя, подожди плов.

– Жалко, что ли. Маленький кусочек.

Костров защелкал челюстью. Люба сунула ему в зубы морковную соломку. Он прожевал.

– Что нового? – спросила она, направляясь к печи.

– Новая учительница литературы. Крамер Марина… отчество сложное.

– Хорошенькая? – Люба подозрительно прищурилась.

– Я не педофил.

– А она несовершеннолетняя?

– Двадцать четыре года. Малявка.

– Мне было двадцать три, когда я пришла в школу. И чем все закончилось?

– Виновен. Был чересчур горяч.

Он хлопнул жену по упругой заднице, драпированной джинсами.

– Библиотекари – мой фетиш со школьной скамьи.

– Кобелина.

– Кто такой кобелина? – спросила Настя, вбегая на кухню, обхватывая отца так же, как минуту назад он обхватывал Любу.

Родители перемигнулись, прикусили улыбки.

– Кобелина – это итальянская фамилия, – сказал Костров, – Рикардо Кобелина, оперный певец.

– Опера – фу, – поморщилась Настя. Достала из холодильника упаковку яблочного сока.

Костров ловко выхватил сок у дочери и поменял на такой же тетрапак, взятый со стола.

– Гланды береги. Первое сентября на носу.

– Фу, теплый!

– Прекращай фукать, фуколка.

– Я не фуколка.

– А кто же?

– Куколка!

– А по-моему, ты – курочка, которую надо съесть.

Он поймал дочь, поднял к потолку и притворился, что кусает ей живот.

– Не курочка! Не курочка! – верещала Настя.

– Мать, открывай духовку, пока я ее держу!

– У нашего папы каннибальские замашки, – прокомментировала Люба.

Настя вырвалась, заливисто смеясь, побежала в комнату.

Костров пригубил ледяной сок из пакета.

– Стаканы для чего, дикарь?

– Так вкуснее.

Люба поставила на плиту казанок, налила масло.

– И где ты разместил эту нимфетку?

– Нимфетку? – засмеялся Костров. Он обожал чувство юмора жены. Юмором и изумрудами глаз покорила его Любочка Окунькова тринадцать лет назад. Как время летит… – Настя сегодня узнает много новых слов. А разместил я Марину Батьковну по соседству с Кузнецовой.

Люба охнула.

– В том свинарнике?

– Да прямо – свинарник!

– Прямо свинарник. И гадючник.

– А пускай молодые кадры привыкают к трудностям.

– Тогда уж посадил бы ее в подвал.

Ухмылка застыла на губах Кострова. Он вспомнил полумрак за желтой дверью, цементный пол, прихотливый рисунок… Вспомнил, как запекло в голове, пока он изучал стену. Как колыхнулось внутри что-то смутное, вязкое…

– А ты… – он поскоблил ногтем картон упаковки, – спускалась в школьный подвал?

Люба сбрасывала в масло колечки лука.

– Не спускалась. А что там?

«Лицо», – подумал Костров отстраненно.