Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме - стр. 15

Офис Артвелла Хейтона расположен этажом ниже офиса Эдварда Фоли. Некоторые в Сан-Бернардино говорят, что Артвелл Хейтон сильно переживал, другие утверждают, что нисколько. Возможно, он действительно не переживал, ведь в золотом краю, где мир каждый день рождается заново, прошлое не имеет власти над настоящим и будущим. Так или иначе, 17 октября 1965 года Артвелл снова женился – на миловидной гувернантке своих детей Венке Берг. Церемония прошла в Часовне Роз в пенсионном поселении близ Риверсайда. Затем в честь молодоженов устроили прием на семьдесят пять человек в обеденном зале Роуз-Гарден-Виллидж. На женихе был черный галстук, а в петлице сияла белая гвоздика. Невеста же в белом платье из матового шелка сжимала в руках букет из кустовых роз с ниспадающими до пола цветами стефанотиса. Тонкую тюлевую фату ее держала диадема, усыпанная мелким жемчугом.

Летом 1943 года восьмилетняя я с папой, мамой и младшим братом оказалась на авиабазе Петерсон-Филд в Колорадо-Спрингс. Месяцами дул горячий ветер, и казалось, что к августу всю арканзасскую пыль сдует в Колорадо, она пронесется над обшитыми брезентом бараками и временными взлетно-посадочными полосами и остановится, лишь разбившись о вершину Пайкс-пик. Таким летом делать было толком нечего: в один из дней состоялась презентация первого Боинга-29, событие заметное, но на полноценную программу на каникулы оно не тянуло. Был офицерский клуб, но без бассейна; единственное, что там было интересного, – это голубой искусственный дождь позади барной стойки. Дождь этот надолго завладел моим вниманием, но не могла же я глядеть на него всё лето, так что мы с братом пошли в кино.

Мы ходили на три-четыре дневных сеанса в неделю; кинотеатром служил темный Куонсетский ангар, в котором были расставлены складные стулья. Именно там летом 1943 года, когда улицы обжигал горячий ветер, я впервые увидела Джона Уэйна. Рассмотрела его походку, услышала голос. Услышала, как в картине «В старой Оклахоме» он говорит девушке, что построит ей дом «у изгиба реки, где растут тополя». Так уж вышло, что я выросла не той женщиной, которая могла бы стать героиней вестерна, а мужчины, которые мне встречались, пусть и были полны добродетелей и отвозили меня жить в разные места, которые я со временем полюбила, отнюдь не были Джонами Уэйнами и никогда не строили мне домов у изгиба реки, где растут тополя. В глубине души, где всё так же льет тот голубой искусственный дождь, я до сих пор мечтаю услышать эти слова.

Я рассказываю это не затем, чтобы излить душу или вспомнить всё, но хочу лишь показать, что Джон Уэйн, вихрем промчавшийся через мое, а быть может, и ваше детство, навеки предопределил очертания некоторых наших фантазий. Казалось невероятным, что этот человек может заболеть, что внутри него может зреть самый необъяснимый и неуправляемый недуг. Слухи рождали неясную тревогу, которая ставила под сомнение само наше детство. В мире Джона Уэйна распоряжаться мог лишь Джон Уэйн. «Едем, – говорил он. – По коням!» «Вперед» и «Мужчина должен делать то, что дóлжно». «Эй, привет», – говорил он, завидев девушку в лагере строителей, в поезде или просто на крыльце в ожидании наездника из высокой травы. Когда Джон Уэйн заговаривал, его намерения невозможно было истолковать превратно: его веская мужественность была видна даже ребенку. Мы рано поняли, что мир полон корысти, сомнений и обезоруживающей двусмысленности, но Джон Уэйн показал нам другой мир, и этот мир, существовал он в действительности или нет, определенно остался в прошлом. Это был мир, где мужчина мог быть свободен, мог создать собственный кодекс чести и следовать ему; мир, где мужчина, который делает, что должно, мог рассчитывать на то, что однажды подхватит подругу и поскачет с ней через лощину туда, где его ждет дом и свобода, а вовсе не больница, невесть откуда взявшаяся хворь, высокая кровать с букетами у изголовья, лекарства и натянутые улыбки. Туда, где в изгибе искрящейся реки утреннее солнце играет в ветвях тополей.