Политолог - стр. 32
– Ну что, пойдем? – спросила баба, держа приоткрытой тяжелую дверь.
– Почему бы и нет, – ответил Стрижайло, глядя, как схватила железную плиту толстопалая, в красных цыпках, рука.
Квартира из двух комнатушек и тесной кухни была из тех, в которых праздновали свое новоселье счастливые граждане шестидесятых годов, переезжая из многолюдных коммуналок, ветхих бараков, заводских общежитий. Наделяя такими квартирками своих терпеливых подданных, власть впервые отдавала долги за кромешные труды на «великих стройках», на каторгах ГУЛАГа, в нищих колхозах, в окровавленных армиях Второй мировой. Позднее в таких же квартирках собирались на кухнях тихие бунтари и смутьяны и вполголоса, чтобы не услышали агенты КГБ за стеной, распевали песни Окуджавы и Галича, казавшиеся «песнями баррикад», если их петь под водочку с сырком и колбаской. Теперь в этих квартирах ютились гастарбайтеры из Молдовы и Азербайджана, проститутки из русской провинции.
– Сюда, – указала бабища, проводя Стрижайло в комнату, где всю площадь занимала крепкая, похожая на топчан кровать и ютился столик, на котором стояло разбитое зеркало, несколько флаконов и тюбиков медицинского назначения и огромный гуттаперчевый фаллос – то ли инструмент любви, то ли божок, которому поклонялась обитательница жилища.
– Откуда сама? – спросил Стрижайло, глядя, как совлекает с себя фартук и рабочий комбинезон «блоковская дама», оставаясь в домашнем халате, из которого выпирала необузданная, рыхлая плоть.
– Из Верхней Туры.
– Кем работала?
– Медсестрой.
– Видно, мало там зарабатывала. – Стрижайло вешал на гвоздь пиджак, жадно, по-бычьи, поглядывая, как обнажается огромное, в складках и жировых отложениях тело.
– Разве двух дочерей прокормишь? Да еще тетка в параличе, лекарства ей покупать.
– Ну и грудь у тебя, – хмыкнул Стрижайло, когда из-под халата выкатились две огромные студенистые сферы с фиолетовыми тенями, с воспаленными сосками, похожими на большие пальцы, обведенные кофейным пигментом.
– Двух выкормила, – гордо сказала «дама», подхватывая ладонями груди и поигрывая ими, как толкательница ядер.
Стрижайло бизоньими, набухшими глазами рассматривал диво русской провинции. Не надо было ехать туда, где лежали обезлюдевшие деревни, гнилые поселки, рухнувшие заводы. Не надо было видеть треснувшие дома, ржавые трубы, зловонные лестницы. Не надо было встречаться с одичалыми, звероподобными обитателями в грязных хламидах, с экземными детьми, безумными старухами, колченогими ветеранами, которые из последних сил размахивали у входа на закрытую фабрику выцветшим красным знаменем. Провинция, с тухлыми свалками, огромными кладбищами, с бетонными символами былого величия, от которого осталась ржавая арматура, торчащая из отбитой головы сталевара, – эта провинция прислала в ослепительную, беззаботную Москву своего ходока. Не к белокаменному Дому правительства, не к Спасским воротам Кремля, не к помпезному подъезду Думы, а в эту утлую комнатушку с деревянным топчаном. Теперь эта посланница трудового Урала сбрасывала с плеч застиранный халат, открывала огромные нездоровые телеса, похожая на гренландского кита, вставшего на задние ласты.