Политическая наука №3 / 2013. Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах - стр. 22

Можно, пожалуй, утверждать, что общий тезис Остерхаммеля о том, что XIX в. и начало ХХ в. были временем не национальных государств, но «империй и национализма», верен в большей степени, чем считает сам Остерхаммель. Во-первых, вне этой классификации Остерхаммеля остается едва ли не главный образец строительства нации, оказавший колоссальное влияние на всю Европу, – а именно французский. Попытка Наполеона установить имперскую гегемонию в Европе опиралась на «вооруженную нацию» и дала толчок новой, активной фазе строительства наций в ядре почти всех крупнейших европейских империй. Именно меж-имперское соперничество послужило главным императивом для имперских династий и элит, предпринявших вслед за Францией в Британии, Германии под прусской гегемонией и России попытку консолидации имперской нации. Среди прочего это обстоятельство указывает на ограниченность определения национализма как политического принципа, согласно которому пространства политического и культурного контроля должны совпадать. Это определение, предложенное Эрнестом Геллнером [Gellner, 1983, p. 1] и остающееся на сегодня почти доминирующим, описывает только периферийные сепаратистские национализмы, которые, как мы только что показали, вовсе не определяли повестку дня европейской политики в длинном XIX в. Национализм имперских наций, если бы он следовал «геллнеровскому» принципу, предполагал бы либо намерение распустить империю, либо намерение превратить все население империи в нацию. Ни к тому, ни к другому ни один имперский национализм не стремился. Задача понималась как выделение в империи такого пространства и такого населения, которое должно быть включено в представление о национальной территории и нации [Berger, Miller, 2014].

Самый амбициозный с точки зрения экспансии национальной территории проект строительства имперской нации осуществлялся в России. Он включал в себя присвоение огромных пространств на окраинах империи как национальной территории и охватывал последовательно Поволжье, Новороссию, Северный Кавказ, Сибирь. Проект русской нации включал в ее состав, наряду с великорусами, белорусов и малорусов, а также многие угро-финские этнические группы. В Германии проект также предполагал германизацию значительной части входивших в состав Пруссии территорий бывшей Речи Посполитой, а после 1870 г. и Эльзаса. И в русском, и в немецком случае национальный ирредентизм поддерживал имперские притязания на некоторые территории, находившиеся вне имперских границ. Так, претензии России на Галицию и Угорскую (или Червонную) Русь идеологически обосновывались как «собирание русских земель» [Миллер, 2006]. Таков же был механизм германских претензий на остзейские провинции, до Франко-прусской войны на Эльзас, а еще ранее на Шлезвиг. Трудный процесс превращения знаменитого «гексагона» во французскую национальную территорию, а населения Лангедока, Прованса и Бретани во французов прекрасно описал Юджин Вебер [Weber, 1992]. Постепенно французский проект «перешагнул» море и включил в себя Алжир. Строительство британской нации описано Линдой Колли [Colley, 1994]. В британском случае море также не стало непреодолимым рубежом – наряду с Шотландией и Уэльсом многие трактовки британской нации включали Ирландию.