Пока ты веришь - стр. 81

Эби приоткрыла глаза. Не глаза – узкие щелочки. Ресницы паутинками свет закрывают, но так почти не страшно.

Подвал большой, сухой, чистый. Стены беленые. Пол не земляной – каменный.

По одной стене полки, железки там какие-то. В углу бочки стоят.

Воздух не гнилью, а маслом машинным пропах, спиртом, кожей тертой, горячим металлом.

– Как тебе зверюга? Красавец, да?

Махина огроменная. Гудит, рычит. Вблизи и не похоже на звериный рык, слышно, что аппарат вроде того, в котором мэтр кофе себе варит.

– Холодильная машина, – объяснил Эйден. – Шкаф в кухне, а отсюда по трубкам охладительный раствор идет. И там, это… не знаю… Знаю, что надо спирт залить, и масло еще…

А она спать боялась. Пряталась.

– А царапины? – Вцепилась в него, словно сама в холодильную машину верить не хочет. – В комнате у меня весь пол исполосован, доски в крови…

Эйден поглядел на нее и улыбаться перестал.

– Это, крошка Эби, другая история. О другом звере.

Обнял крепче, к груди прижал, чтобы она в лицо ему не смотрела. По волосам погладил.

– Рассказать?

– Расскажи.

Самое время страшные сказки слушать.

Лампы гудят, рычит зверь-холодильник.

А под щекой бьется гулко чужое сердце… Или не чужое уже?

– Давно… Да нет, не так уж давно, четырех лет не прошло… В общем, это была моя комната.

Эби дернулась – голову поднять, в глаза заглянуть – не пускает.

– Я до этого в столице жил. Сначала в фамильном особняке. Два этажа, сад с Парламентскую площадь. До этой самой площади – десять минут пешком. В самом центре, считай… А потом на окраину переехал. В лечебницу для душевнобольных. Тоже сад. Стены вокруг. Сиделки в чепчиках… Только я этого не помню. После интересно стало, съездил посмотреть. А тогда – ничего. Вчера был, а сегодня нет меня. Тело есть. Ходит, руками машет, жрать просит… А души нет. Маленький огрызок остался – памяти на донышке, чувства… Да какие там чувства? Голод. Холод. Страх. И злость. Когда страшно, всегда злость…

Когда страшно – мороз по коже. Зубы стучат. Руки трясутся.

Одна радость: покрывало на плечах, а сверху – ладони теплые…

– Самое сильное проклятье – то, что на крови и через смерть сделано. Это мне Дориан потом объяснил. Он по делам тогда в столицу приехал, доктора знакомого встретил, а тот ему и рассказал. Случай, мол, любопытный… Дориан тоже любопытный. Он первый проклятье и увидел. Оно въелось уже, прижилось. Может быть, если бы раньше… Но Дориан упрямый, если в голову что вобьет… Поначалу в лечебницу приходил. Потом договорился как-то, что меня с ним в Салджворт отпустили. Наверное, думали, что на опыты отдают. Он ту комнату приготовил. Решетки на окна поставил, запор на дверь… Я сбегать пытался, не спрашивай, не знаю – куда, зачем… Или головой о стены бился и вены грыз. Это ведь все равно что сбежать, да? Только навсегда уже… Не отпустил. Машину какую-то собрал. Он же без машин не может… Тут уже помню немного: провода, иголки. Молния… Больно, но после – точно туман развеивается. Стал понемногу в себя приходить. Чувства вернулись… какие-то… Память… Сначала ненадолго: час-два, и снова все забывал. Дориан мне даже картинки в уборной сделал, чтобы я знал, что зачем… Не все ж за мной, как за младенцем, ходить? Потом без картинок как-то… Ложку вспомнил. Вилок он мне долго не давал. И ножей тоже. Но после – ничего. Видишь, без поводка гуляю. Без намордника. Не кусаюсь…