Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья - стр. 7
Кстати сказать, Бакалавр-и-Кавалер тоже спрашивал меня, читал ли я скандальный роман Владимова. Читал, ответил я. Ну и как он тебе, спросил литератор. Ответил честно, что книжка оставила тягостное впечатление. Вроде всё верно сказано, – Мурманск и тамошнее рыбацкое сообщество я ведь знал не понаслышке. А тягостное – от какой-то безысходности. Но, добавил я, думаю, этого впечатления автор и добивался. А впечатления, определённого, о книге не сложилось. Во всяком случае, перечитывать её желания нет.
«Лучше уж от водки умереть, чем от скуки», – сказал Поэт, но мне не хотелось помирать ни от того, ни от другого, и я решился-таки взяться за стилос, но прежде посоветовавшись ещё раз с обоими друзьями – корифеями по этой части.
Дождавшись возвращения подруги, я сделал осторожную заявку на поездку в город «по личным мотивам». Реакция, как и следовало ожидать, была соответствующей и высказана в категорической форме.
– Хочешь отметить встречу «вакханалией дружбы» по примеру неандертальца Опа? – интерпретировала она по-своему мой благой порыв. – Когда-то малолетним лоботрясам напоминали: «Розга ум острит, память возбуждает и волю злую ко благу прилагает». Задумайся, Гараев и реши, стоит ли овчинка выделки.
– Против лома нет приёма… По-онятно… «Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте», так? – Я упал на колени. – О милости прошу! На милость уповаю, ваше домоуправство!
– Не юродствуй, Гараев, несолидно, – поморщилась подруга. – Электричка снова подорожала: полтораста рубликов в оба конца. И на прокорм тебе надо выделить, а ты ещё долгов наберёшь и вернёшься с пьяной рожей. О милости прошу: посиди дома. На мёртвом якоре, как ты говоришь.
– Дом – колыбель человечества, но нельзя всю жизнь прожить в колыбели, – произнёс я в ответ классическую формулу.
– Можно! – сурово отрезала домоправительница. – Ещё как можно! И дóлжно!
Я подчинился, но скрипнул зубами от бессилия и досады.
Приходилось менять тактику: «Ведь каждый день пред нами солнце всходит, однако ж прав упрямый Галилей»! И то верно: движенье есть!
Теперь я постоянно сновал, как челнок, путался под ногами благоверной.
– Хватит мельтешить перед глазами! – не выдержала она.
– Надо же двигаться, чтобы не сыграть в ящик!
– Не сыграешь, – угрюмо заверила лучшая из жён. – Ты бессмертен, как русское пьянство. Подумай об этом, коли нечем заняться.
Пока я думал, стоит ли думать о том, о чём и думать-то было тошно, провидение тоже не дремало и явилось в виде почтальонки с письмом от Бакалавра.
«Милый дедушка, Михал Иваныч, заберите меня отсель, – но лучше приезжайте, как обещали ещё два месяца назад. Обещали и не приехали, милый дедушка. А я все ухи вымыл, чтобы телефонный звонок ваш расслышать, все глазоньки проглядел, за околицу сигал (но не Сигал), когда хозяйка-судьба позволяла от постылой застольной работы оторваться. Нет, не едет дедушка: не пылит дорога, не дрожат кусты. Хотел было пешком в деревню бежать, да сапогов нету, снегу боюсь. Не серчай, дедушка, скука такая, что и сказать нельзя, Христом-богом, с которым мы подружились, молю! Я буду тебе табак тереть, а ты пожалей сироту несчастную. Кланяюсь в ножки тебе и баушке. Пущай она отпустит тебя ко мне на побывку. Остаюсь вечно твой Бакалавр-и-Кавалер, но не эсквайр, Эрнестишка.