Похождения Стахия - стр. 24
«Так вот почему у полицмейстера настроение все не улучшается», – смекнул волонтер.
– Помимо того, этого плута подрядил воевода за мной следить и все ему доносить.
– Да не доношу я! – плаксиво перебил Степашка.
– Так воевода знает о твоих… о твоем намерении?
– А как же! Я же денег у него на прожект просил. Не дал! Теперь вот разоряюсь помаленьку. Того и гляди, по миру пойду или попаду в застенок.
– Ну-ну! – усомнился волонтер.
– Да ничего хитрого! Воейков мне это сам предрек. Сказал, что церковники посчитают мою затею неугодной Богу и владыка не даст своего благословения, это-де не Яворский.
– Он, видать, стращал тебя таким образом? – изумился волонтер. – Или запамятовал воевода: митрополит Рязанский и Муромский, президент Святейшего Правительствующего синода не щадил еретиков никогда. Слыхал ли ты о московских еретиках, о деле Тверитинова? – и, не дожидаясь ответа, принялся рассказывать:
– Тверитинов выступал против поклонения иконам и кресту. Против почитания святых и еще там против чего-то. Так вот, архиерейский собор под председательством Яворского предал еретиков анафеме. У Тверитинова были сообщники. Так, одного из них, особенно яростного, приговорили к сожжению на Красной площади. Он изрубил образа, потому его заставили сперва держать десницу над огнем. Потом толкнули в костер. Только заступничество самого царя-батюшки спасло Тверитинова и остальных от смерти. Таким вот благодушным был покойный Яворский. Конечно, он мог измениться, пока я пребывал в Курляндии, и похоронили в Переяславле благостного старца.
Подьячий слушал, не перебивая. Бездумно ковырял башмаком песок дорожки – обнажился влажный суглинок. Плоха, неурожайна была земля на Скоморошьей горе. Мальчишка, Стефан Боголепов, давно потерял к их разговору интерес, отошел в сторону и смотрел в небо. Там в лучах солнца блестками сверкали стремительные голуби.
– А что, нынешний митрополит еще беспощаднее?
– Ты упустил одну подробность, – сказал подьячий тихо, – потому что не был на Красной площади тогда. Еретика этого, Фомой его звали, не сломил и огонь. Он не отказался от своих убеждений. Что касается Яворского, то мне довелось как-то читать его вирши. Он завещал свои рукописи Рязанской епархии. Меня поразило речение: «Что такое титулы, если не дым, ветер, тень и пузырь, который, надувшись, несется над пространным полем». Мысль сама по себе удивительнейшая для человека, достигшего вершины власти. За ней трагедия незаурядной личности, муки, не меньшие, чем у несчастного Фомы, которого Яворский отправил на костер. Да одного ли Фому! Пусть муки не телесные, а душевные. Но как знать нам, к счастью, не испытавшим ни тех ни других, что страшнее.