«Поэзия русского слова». Специальное издание всех участников конкурса - стр. 25

Савелий Яковлевич все эти восемнадцать дней чувствовал, что ходит по лезвию бритвы, ведь если Ляжкина напишет на него жалобу в Министерство здравоохранения или прокуратуру, как и обещала, то безбедной пенсии, которая уже близилась, ему не видать. Ляжкину в санатории возмущало абсолютно всё. Она, полностью уверенная в том, что раз лечится по льготной путёвке, как пенсионер, непременно должна отправиться в лучший санаторий Европы, ну или на худой конец России. Каково же было её недоумение и возмущение, когда вместо all inclusive она получила крайне скромные апартаменты и диетический стол за номером семь в небольшом санатории заштатного городка, затерявшегося в Кавказских горах. Мало того, в санатории явственно просматривался стойкий отпечаток советских времён. А ведь ей так много усилий стоило выбить себе путёвку. Не смотря на наличие пенсионного удостоверения, Ляжкина обладала недюжинным здоровьем, коим не могут похвастаться многие молодые люди. Но уж очень приятна была мысль отдохнуть за государственный счёт. Задавшись целью, она начала собирать необходимый для своей миссии пакет документов и застряла на одном из первых пунктов – медицинские показания. Без соответствующих медицинских показаний путёвку ей не получить, но мадам решила пойти своим проверенным способом – через скандал. Она неделями осаждала кабинет главврача местной поликлиники. Кричала, ругалась, угрожала письмом в прокуратуру, Минздрав и даже президенту. Работа заведения стопорилась, особенно когда Ляжкина изливала свой гнев прямо посреди коридора. Её пытались успокаивать, но было бесполезно, пока главврач не сдалась и не выписала ей справку.

Окрылённая своей победой и вдохновлённая собственной настойчивостью, мадам вошла санаторий с намерениями отдохнуть морально и физически. Она, твёрдо уверенная в том, что является утончённой и изысканной дамой, с порога насмешливо возмутилась что «администратора могли бы найти и по миловидней». И отчитав сотрудницу за то, что в штате не числится консьерж, Ляжкина, скривив презрительно губы, с высоко поднятой головой последовала за администратором в свой номер. Именно с этого момента началась череда эгоцентричного террора Ляжкиной, когда она обнаружила что номер не на одного человека и ей придётся жить с соседкой.

Вихрь истерик закружил саму мадам, весь несчастный персонал санатория и его постояльцев. Горничные научились ходить по коридору совершенно беззвучно, а работницы столовой точно знали для какого стола необходимо обязательно смастерить лебедя из салфеток и следить, чтобы соль в солонке ни в коем случае не была отсыревшей. Все без исключения сотрудники санатория старались избегать Ляжкину. Вступать с ней в перепалку запрещалось по должностной инструкции, а кому то не позволяло воспитание. Но вот жалобы, в любом случае – не избежать. Единственный кто противостоял напору скандальной мадам – её соседка по комнате. У них сразу возникла взаимная антипатия. Ляжкина называла соседку хабалкой, а та в свою очередь высмеивала букли на её юбке и нарочито наигранные манеры. Несмотря на скверность характера, Ляжкина свято верила в то, что является замечательным, весьма талантливым, а при более близком рассмотрении – даже гениальным человеком. На второй день пребывания в санатории мадам, надев туфли с острыми носами и атласными розочками, грациозно подплыла к кабинету заведующего культмассовым сектором. Мило поздоровавшись с интеллигентной немолодой сотрудницей, она выразила желание выступить со своими песнями в один из вечеров на концертной площадке санатория. Заведующая, повидавшая за свою карьеру не мало загадочно-интригующих, можно сказать полу сумасшедших личностей, понимала, что перед ней взрывоопасная мадам, дала своё согласие. В назначенный день, преисполненная собственного достоинства Ляжкина, поднялась на сцену. Ощущая себя примадонной, пройдя царственной походкой, не бросив ни единого взгляда на зрителей, она начала взгромождаться на табурет. Когда на площади табурета, путём переминаний ей, наконец, стало удобно сидеть, она откинув голову, как можно изящней взмахнув руками, взяла первые ноты на блестящем чёрном рояле. Играла она так упоённо и самозабвенно, что не замечала недоуменных взглядов пришедших на концерт зрителей. Перед ними на сцене вся в безвкусных рюшах сидела чванливая мадам и нелепо жеманничая, мучила инструмент. Она неловкими движениями пальцев нажимала на клавиши, явно не выдерживая нужный ритм произведения и постоянно фальшивила. Но мастерство на уровне начальных классов музыкальной школы ушло далеко на второй план, когда Ляжкина запела. Пела она столь же неподражаемо, как и играла. Голос её дрожал и был похож – то ли на завывание мальчика в пубертатный период, то ли на сиплые визги, как после мучительной ангины. Её и без того презрительное выражение лица скривилось ещё сильнее и могло показаться, что она нажимала не на клавиши рояля, а пальпировала мёртвое животное. Люди один за другим начали покидать зал. К моменту, когда Ляжкина закончила своё выступление, из зрителей осталась одна ошарашенная заведующая культмассовым сектором, которой пришлось выслушать от исполнительницы уйму обвинений в отсутствии вкуса у людей и неумении руководства привить им этот самый вкус. Ляжкина мнила себя творческой личностью глобальных масштабов. Помимо музицирования и пения, ей доставляло необычайное удовольствие писать картины на пленэре. Наслаждаясь утопающим в горах закатным солнцем, мадам вдохновенно ваяла очередной шедевр «всех времён и народов». Здешняя природа, богатая красками, дарила ей вдохновение – один мазок за другим. Когда произведение было завершено, она заставила администратора повесить картину в холле, непременно на видном месте, и проследила, чтобы её крайне настоятельную просьбу обязательно исполнили. Теперь все проходящие по холлу были вынуждены любоваться безвкусной интерпретацией местного пейзажа.