Подземный-Каменный - стр. 10
– Помолчи! – оборвала мать и поднялась с лавки. – Пришли и ушли. А цветы новые вырастут. Лишек, обедать будешь?
– Буду. Огневичами. Сейчас пойду и вразумлю поганцев. А после разумными пообедаю.
Сестрицы захихикали, и даже бабка Люта усмехнулась. Однако мать сверкнула глазами, уперла руки в крутые бока:
– Никуда не пойдешь!
– Пойду.
– Ты слыхал, что мать сказала? Не пойдешь!
– Пусть идет, – впервые поддержала внука Лютая бабка.
Если б не пил он сегодня сладкий огонь и не бегал сквозь дождь, то и не понял бы, почему бабка на его стороне. А так смекнул: она думает, что в Малых Смешанах ему наваляют как должно; станет Лих тише да покладистей. Ох, хитрая! А мать испугалась, что сына прибьют.
– Пойду, – сказал он, зная, что лупить мальчишек не будет, а потолкует с их отцом и дедом.
Встал с лавки – высокий, сильный, непривычно гибкий и ловкий.
Песик Ясный тявкнул из-под стола: куда, мол, хозяин, на ночь глядя?
А мать метнулась вон из горницы, загремела чем-то на веранде. Лих ожидал: взяла коромысло, чтобы дать в лоб непокорному, и приготовился отбить удар. Однако едва шагнул через порог, как в лицо шарахнуло водой.
Сестры в горнице завизжали.
– Сказано: дома сидеть! – прикрикнула мать, отставляя пустое ведро.
Лих потряс головой, слизнул воду с губ. Вода в их колодце вкуснющая, но холодная – смерть.
– Мать, зачем ты?…
Она лишь кулаком погрозила – исцарапанным, в ссадинах.
Лих побрел к себе, оставляя мокрый след. Одежда холодила тело, и оно становилось медленным и неуклюжим.
В комнате, не зажигая свет, он плюхнулся на лавку под окном, стянул липкую рубаху. Отстегнул нож с пояса. Руки едва шевелятся. А надо еще разуться и выбраться из мокрых, намертво прилипших штанов. Это уже не по силам. Лих сидел под открытым окном, растерянный, уничтоженный. Снаружи тянуло вечерней прохладой, и его передергивало, от ног вверх ползла ноющая боль.
На что, к хорям, такая жизнь?! Не зря, видно, мать с отцом дали имечко: Лихолет. Не так много лихих лет прожил, а уже тошно. Семью защитить не смог, до обидчиков не добрался, ручей и тот не одолел. Наказание, а не жизнь.
Лих потер слепнущие от холода глаза. Мог бы – заплакал; но на трезвую голову плакать он не умел. Вот коли хватить крепкой браги, перед тем не поев, – тогда что-то в Лихе меняется, и камень, из которого он сделан, превращается в мягкую глину. Тогда поселяется в душе пьяная радость, и умиление, и жалость к себе, и любовь ко всем девкам, что есть их в обоих Смешанах. Так бы и расцеловал каждую, да притиснул в укромном углу. Не обидел бы – обласкал. А коли к девкам нельзя – Марийка обидится! – так хоть всплакнуть можно себе в удовольствие. Слезы наружу и гнать не надо – сами из глаз с охотой катятся… Лих терпеть не мог себя пьяного, потому в рот не брал ни брагу, ни пиво, ни медовуху.