Размер шрифта

Подстрочник. Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана - стр. 25

Сколько лет прошло, мой друг?

Двадцать? Двадцать пять?

Завершился жизни круг,

и теперь опять

пьем с тобою мы вино

с тостами, с речами,

как тогда – давным‑давно,

помнишь, за плечами

наша молодость крылами

сны нам навевала,

за горами и долами

нам звезда блистала.

Ты помнишь, друг мой, тесную терраску

и тот безбрежный мир, что был за ней?

Теперь или тогда носило счастье маску,

и где теперь венец былых огней?

Твои глаза такие же, как прежде,

в них только еще больше доброты.

Сидишь ты предо мной в черной одежде,

и пьем вино с тобой мы – я и ты.

А перед нами молодые лица.

Такими же, мой друг,

ведь мы были тогда.

Или теперь мне это только снится?

И те же мы и не прошли года?

А эта девочка с прелестными чертами

и с грацией семнадцатой весны –

кто перевоплотил волшебными перстами

тебя в нее, действительное в сны?

Ту девочку я видела когда-то,

я видела ее тогда – шестого июня, в ночь, –

нам памятна с тобою эта дата,

и странно мне, что это – твоя дочь.

Ну что ж, мой друг, пусть пенятся бокалы,

была ведь и для нас прекрасная пора,

ведь и для нас когда-то розы были алы,

и было нам семнадцать лет тогда.

Вот такое трогательное, наивное стихотворение.

В Германии был уже Гитлер, и ехать через Германию было невозможно. Надо было ехать в объезд, через Италию и Австрию.

Я помню этот поезд, сперва такой веселый – начало мая, еще занимались горными лыжами, – лыжники в спортивных костюмах, веселые, загорелые. И по мере того как мы продвигались ближе к Востоку, он становился все более унылым, уже никаких лыжников, какие-то понурые люди, – и вот мы попали в Варшаву. Там остановились, жили два-три дня у маминых знакомых. После Парижа Варшава мне показалась городом из другой части света – каким-то полуазиатским, перенаселенным, беспорядочным, забитым фиакрами и допотопными авто. Мамины знакомые оказались милыми радушными людьми, в доме было пятеро детей и все время толпились друзья и соседи. Нас немедленно усадили за стол. В жизни не видела столько колбас и копченостей. Все говорили только одно: «Куда вы едете, как вы можете ехать в эту страшную страну? Там же голод! Все стремятся оттуда, а вы туда, вас обратно не выпустят, вы окажетесь заперты в клетке!» И как-то сердце все больше сжималось, мама отвечала: «Все решено, муж нас ждет», – и под влиянием этих разговоров покупала какие-то бесконечные колбасы, которые клались в чемоданы… Наконец сели в поезд.

Тогда граница с Польшей была не Брест-Литовск, как теперь, а станция Негорелое. Мама решила послать телеграмму отцу, и мы вышли на перрон. Поезд стоял в Негорелом несколько часов, а почта, нам сказали, – на площади. Из вокзала выходить на перрон было нельзя, а внутрь пройти можно. Мы вошли в зал ожидания, и я увидела страшное зрелище. Весь пол был устлан людьми, которые то ли спали, то ли были больны и бессильны, я плохо понимала, что с ними, плакали дети, ну, в общем, зрелище каких-то полуживых людей. А когда мы вышли на площадь, то и вся площадь была устлана ими. Это были люди, которые пытались уехать от голода, действительно умирающие с голоду люди. Я стояла в синем пальто с какими-то серебряными или золотыми пуговицами и каракулевым воротником, а передо мной – все черное, лохмотья. И я почувствовала такой ужас и такую свою неуместность… Мне стало очень страшно. Я помню, как заплакала и сказала: «Мама, я не хочу. Давай вернемся назад, я боюсь, я не хочу дальше ехать». И как мама мне ответила: «Все, детка, мы уже по эту сторону границы, мы уже в Советском Союзе. Назад пути нет».

Страница 25

На следующую страницу