Под каштанами Праги - стр. 8
Маша. Да, конечно.
Грубек. А любите его?
Маша. Нет.
Грубек. Если это восстание продлится две недели, я, кажется, стану поваром. Впрочем… (Прислушивается.) Кажется, оно не продлится две недели. Если бы я был моложе хоть на десять лет…
Маша. А сколько вам лет?
Грубек. Пятьдесят три.
Маша. Моему отцу было пятьдесят четыре, когда он пошел в ополчение.
Божена(после паузы). Что вы молчите, пан Грубек?
Грубек. Достоевский прав: русские – загадочные люди.
Маша. Неправда.
Грубек. Почему?
Маша. Неправда. Просто у нас в Советском Союзе больше любят свободу.
Грубек. Свободу любят везде. И, может быть, здесь даже больше привыкли к свободе, чем у вас. Не в этом дело.
Маша. Неправда. Я была в трех лагерях, и за эти годы было одиннадцать побегов. И там сидели всякие люди, всех наций, но из одиннадцати побегов десять организовали наши, советские. Десять.
Пауза.
Я не знаю, может быть, это нехорошо – хвалить свой народ, – это почти как себя хвалить. Но вот вы теперь скажите, кто больше любит свободу, кто к ней больше привык? Те, кто, попав в неволю, сидят и ждут, когда их освободят, или те, кто, попав в неволю, не могут ее терпеть и бегут?
Божена(Грубеку). Да. Вот она…
Маша. Я не про себя.
Грубек(подходит к Маше, целует ей руку). Достоевский все-таки прав: русские действительно загадочные люди. (С книгой в руках поднимается по лестнице.)
Маша. Куда вы? Вы обиделись на меня?
Грубек. Нет. Мне просто хочется дочитать Достоевского, прежде чем… (Прислушивается.)
Божена. Прежде чем что, пан Грубек?
Грубек. Прежде чем сюда придут немцы. (Уходит.)
Божена. Ты устала. Я передвину качалку, погашу эту лампу. Попробуй заснуть. Так хорошо?
Маша. Хорошо. Спасибо.
Стук в дверь.
Божена. Войдите!
Входит Тихий.
Тише. Садитесь рядом. Еще о чем печальном расскажете вы? Вы какой-то весь черный…
Тихий. От горя. Меня выгнали оттуда.
Божена. Кто вас выгнал?
Тихий. Как вам сказать? Мои читатели. Утром в нашу баррикаду попал снаряд, и меня ударило камнем по голове. Я пролежал полдня. Они сказали, что в Чехии слишком мало хороших поэтов, и выгнали меня. А я послушался их. И напрасно: все равно мне не хочется больше жить. Завтра восстание будет наверняка подавлено, а о русских еще не слышно.
Божена. Но ведь русские же все равно будут здесь, ну, через три дня, через пять…
Тихий. Поздно. Для меня поздно. Не хочу, чтобы немцы снова пробыли здесь даже еще день. Шесть лет я терпел их, как тварь, как животное. А эти три дня я снова дышал. Я видел на баррикадах людей, глядя на которых я снова гордился тем, что я чех. Я жил! Шесть лет я переносил это, но теперь – ни дня! Я не хочу так жить!