Под флагом цвета крови и свободы - стр. 17
Огненная жидкость восхитительно обожгла язык и небо, знакомой терпкой горечью коснулась горла, но Эдвард, всхлипнув, заставил себя отстраниться: нельзя, чтобы матросы почувствовали запах рома. Сперва… сперва отнести все мешки. Или нет, просто отпивать каждый раз по глотку… сегодня у него снова ночная подвахта, там можно будет и поесть, а сейчас – ром!
– Эй, Неудачник, где пропадал? Держи, не растряси – мешок больно хлипкий! – предупредил его Питер, наиболее дружелюбно к нему настроенный матрос из той самой троицы, стоило Эдварду, слегка пошатывавшемуся от усталости и выпитого на голодный желудок, подняться по скрипучей лестнице. Кажется, тайком от этих людей урвать немного рома будет несложно; и обрадованный этой мыслью Дойли почти бегом вновь отправился вниз.
Относя последние мешки, он уже был уверен, что его никто не хватится, так что удастся попировать вволю: те трое, сходу направившись в кубрик отдыхать, даже не заметили его отсутствия. Теперь, рассмотрев забракованные припасы, которые следовало уничтожить в первую очередь, начиная с сегодняшнего ужина: отвратительно пахнувшую солонину, кишевший личинками горох, бочку рома, имевшего странный и неприятный вкус – Эдвард был даже рад своему наказанию, избавившему его от необходимости их поедания.
Пить тайком из общей бочки было для него неимоверно сладостно вовсе не из-за блаженного состояния опьянения: ром сильно горчил и обжигал горло, хотя и снимал уже с месяц привязавшееся на трезвую голову ощущение тупой тяжести в затылке. Впервые почувствовав такое, Эдвард испугался и сгоряча зарекся пить, но страх почти сразу прошел, а отвратительный вонючий корабль – то, с чего он когда-то начинал и к чему в итоге вернулся – никуда не делся, и казалось бессмысленным пытаться стать лучше, когда вокруг все равно ничего от этого не изменится… И он начал пить снова – в глубине души радуясь мелкой и подлой радостью оттого, что может хоть как-то отомстить остальным: издевавшимся над ним матросам, Джеку, даже не пытавшемуся скрыть свою ненависть к нему, когда-то отчаянно завидовавшим ему другим офицерам – богатые и знатные, знали ли те, что, получив когда-то назначение, он вовсе не радовался ему, а лихорадочно размышлял о том, где взять денег на офицерский патент? Тогда все обошлось, необходимую сумму он смог собрать, заняв денег у всех старых знакомых – и после еще полтора года, соблюдая строжайшую экономию, по частям отдавал их – и работал, трудился что есть силы, стремясь стать лучшим и незаменимым офицером в своем гарнизоне. Скука, а затем и равнодушие ко всему – страшная сила: именно они становились злейшими врагами мелкого колониального офицерства, и Эдварду не раз доводилось видеть, как достойнейшие люди в пять-шесть лет превращались в жалких пьяниц, забияк или откровенных садистов, с превеликим удовольствием издевавшихся над солдатами за малейшую провинность, попадавших в нелепейшие и нередко заканчивавшиеся чей-либо смертью истории – лишь ради того, чтобы вдали от непосредственно военных действий, в глуши и серой рутине дней вновь ощутить себя живыми. Он клялся себе, что никогда не станет им подобным; но и самого Дойли потихоньку начинало затягивать в эту трясину – на исходе второго года своей службы в Нью-Лондоне, неполных двадцати трех лет он уже начал позволять себе по вечерам обязательных два-три стакана бренди и как минимум один – с утра, чтобы избавиться от неприятной ноющей боли в затылке. Конечно, он мог обойтись и без этого – по крайней мере, уверен был в этом – но тогда настроение его на весь последующий день становилось на редкость отвратительным, и Эдвард, приметив такую закономерность, решил все-таки не отказывать себе в этой маленькой слабости. Армейская жизнь не слишком баловала его, а все свои обязанности он выполнял исправно – так почему бы и нет? Тем более что спустя всего несколько жалких месяцев всей его жизни оказалось суждено перевернуться с ног на голову, и Дойли наконец-то стало действительно не до мыслей о вине…