Почему я не христианин (сборник) - стр. 3

Хотя в известном смысле это верно, но данное рассуждение не приближает нас к сути вопроса. Ведь, достигнув согласия в отношении того, что является очевидной истиной, мы также приходим к согласию относительно тех, кого признаем жертвами чуждых сил – то есть тех, кто верит иначе. Когда христианство было распространено повсеместно, именно атеисты считались жертвами чуждых сил. Фраза «Сказал безумец в сердце своем: нет Бога»[6] часто употребляется для того, чтобы показать, будто атеизм есть не столько результат интеллектуальных размышлений, сколько состояние разложения, вызванное желанием безнравственного атеиста расстаться со своей совестью[7]. Если же согласия нет, если налицо дискуссия между христианами и атеистами, то каждая из сторон будет отстаивать указанное правило в качестве объяснения слепоты оппонента. Потому постановка эмоциональных диагнозов никак не может способствовать завершению дискуссии, если только одна из сторон не располагает объяснением, которое с нейтральной точки зрения будет восприниматься как более точный диагноз.

Однако Элиот намекает на нечто гораздо более радикальное. Похоже, он считает, что быть христианином – это вообще не вопрос веры во что бы то ни было (иначе религия оказывается чистым суеверием). Он подразумевает, что речь идет исключительно об определенной эмоциональной позиции по отношению к миру – и, возможно, к некоторым текстам. Он упоминает о своем преподавателе из Гарварда, который, «будучи убежденным атеистом, в то же время являлся, в сущности, самым ортодоксальным христианином». Это звучит просто парадоксально – почему бы не подставить вместо слова «атеист» слово «буддист», «индуист», «шиит» или «суннит»? Должно быть, Элиот имел в виду некие общие эмоции, простейший признак человечности, присущий практически всем, какого бы вероисповедания они ни придерживались. Это все равно что сказать: все религии (и атеизм) проповедуют любовь, поэтому давайте их отождествим. Такой упрощенный экуменизм тоже является отличительной чертой современного мира. Вероятно, он годится для разрешения религиозных конфликтов, но, помимо всего прочего, не позволяет понять историю христианства, когда люди охотно жгли друг друга на кострах из-за споров, возможно ли пресуществление, сходство божественной и человеческой природы, искупление грехов деяниями или предопределение.

Расселу было достаточно просто установить, во что верят христиане. Как минимум они верят в Бога и бессмертие, а также верят, что Христос был лучшим и мудрейшим из людей. Это можно рассматривать как контрольный список с галочками напротив верных ответов. Там, где Рассел предпринимает усилия для характеристики христианина, Элиот сознательно этим пренебрегает. Позиция Элиота заключается в том, что имеют значение не слова, а поведение. С его точки зрения, любой может утверждать, что он верит в то-то и то-то или не верит. Но тут же возникает вопрос, а следуют ли эти люди собственным словам? Рассел, который в ту пору, несомненно, симпатизировал взгляду, что психическая жизнь человека полностью проявляется в его поведении, был не совсем в том положении, чтобы оспаривать эту позицию. Но здесь проявляется масштабная проблема интерпретации или герменевтики, поскольку обнаруживаются ли в вихре лингвистического и нелингвистического поведения человека некие фиксированные моменты, которые подскажут нам, возможно ли интерпретировать их как веру во что бы то ни было? Или, вопреки активному сопротивлению жертвы его нападок, Элиот выставляет Рассела сторонником Низкой церкви, дабы показать, что тот ошибается? Вновь звучит, если угодно, современная нота: четко определенное значение исчезает под шквалом конфликтующих интерпретаций.