Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках - стр. 5

Мертвечина в политике, мертвечина в оценке преступлений большевизма, наверное, еще идет от отсутствия контакта с жизнью вообще, от отсутствия умения видеть красоту бытия самого по себе. И я думаю, что различия моих мыслей и переживаний по поводу смерти Лизы от переживаний Николая Бердяева по поводу смерти его кота Мури как раз и проистекают от различного отношения к миру, который есть. Смерть Мури устремила глаза Бердяева в небо, заставила думать о тайне бессмертия, а у меня, грешного, вызвала, наоборот, страсть спасти, если можно, жизнь братьев и сестер бедной Лизы, заняться спасением от голода весной и осенью окружающих меня бездомных кошек, а в своей публицистике – более жестко отстаивать ценность человеческой жизни, раскрывать аморализм и изуверство идеологии, которая рассматривает человека как «средство». Трагедия современной России, на мой взгляд, состоит в том, что мы, как и в советские времена, рассматриваем человека как «средство» и только как «средство». Вся эта история с бедной Лизой, которая сделала все возможное и невозможное, чтобы умереть нормально, в доме, рядом с хотя бы временным хозяином, напоминает о полном безумии нашей так называемой «русской идеи», согласно которой русский только тогда будет русским, когда он не будет заботиться о благах «повседневности», когда он будет в душе противостоять «соблазнам мещанства», когда он будет жить при «минимуме материальных благ». Если простая кошка или кот Мури, который, как говорил Бердяев, является «Божьей твари», то почему человек, уж точно «божья тварь», несущий в себе диалектику греха и добра, не имеет права на нормальную, достойную жизнь, почему он, как считают нынешние идеологи «особой русской идеи», должен мучиться и страдать. Я, как одессит, не люблю смотреть в чужой карман, меня бабушка, мать отца, как ее называли соседи, «кацапка Аня» учила, что самый большой грех – завидовать другому.

Но я не могу не видеть, что, как правило, наши нынешние славянофилы, проповедующие жизнь при «минимуме материальных благ», сами – очень сытые люди и никогда ни в чем себе не отказывали. Об изначальном аморализме и изуверстве идеологов «русской идеи» я рассказал в специальной статье, которую написал несколько лет назад и которую включил в данную книгу. Я, конечно, не призываю своего читателя отдавать столько сил, сколько отдаю я, спасению живого, помощи этим бездомным кошкам. Но я не могу не сказать, что все эти бывшие бездомные кошки, которые окружают меня на старости лет и в Москве, и на Кипре, дают мне не только любовь, но и заставляют обратить внимание на философию жизни, философию живого, о которой мы забываем. Как сильно в этих существах желание обрести то, чего у них нет, обрести нормальное, полноценное существование! Я повторяю: если стремление к нормальному, полноценному существованию сидит в основе живого, то почему на протяжении веков наши русские мыслители так страстно борются с этим желанием обрести достойную жизнь. Бездомный брат бедной Лизы красавец Барин, который живет со мной, когда я приезжаю на Кипр, готов сутками лежать на полу под моей кроватью, наслаждаясь от соприкосновения с полом, с домом, который у него появился всего лишь на несколько недель. И, самое страшное, он был готов покончить жизнь самоубийством во имя того, чтобы остаться после моего отъезда в моей спальне, которая стала на время для него домом. Это произошло в декабре ушедшего года. Перед отъездом я вдруг обнаружил, что Барин пропал. Посмотрел под кровать, где он обычно лежит, осмотрел все закоулки во всех комнатах. И я уже решил, что он незаметно ушел, когда я открывал дверь на балкон. И только когда в последний раз, перед тем как закрыть дверь и уехать, я снова обошел все комнаты и услышал его слабое мяуканье. Оказалось, что он, зная, что я уезжаю, залез со стороны стены в дырку комода и там, среди постельного белья спрятался от меня. Но бог спас Барину жизнь и освободил меня от мук вечной мысли о том, что из-за своей халатности я убил любимого кота. И ведь страшно: кот, простой кот, готов умереть во имя того, чтобы остаться на теплом полу в квартире, а мы, люди (речь идет о наших идеологах «русской идеи»), настойчиво проповедуем ненависть к быту, к устроенной жизни, пугаем и без того обделенного многим в жизни русского человека «низостью мещанства», низостью обыденности, говорим ему, что только тогда русский будет русским, когда он будет жить в избе с дырявой соломенной крышей. Я об этом пишу в статье «Идеология „русской партии“ 1960-х», которая открывает второй раздел этой книги.