По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - стр. 61
Вечером того же дня мы приехали в Кременец и, узнав, что скоро пойдет поезд на Ровно, поспешили на вокзал. На вокзале, где было много уже раненых, местные жители, главным образом евреи, встретили нас цветами. Они усадили нас в зале 1-го и 2-го классов, заботливо ухаживали за нами, предупреждая наше малейшее желание и предлагая нам совершенно даром чай, варенья, печенье и разного рода закуски. Тронутые таким радушным приемом, мы благодарили всех, оказывавших нам внимание, и светлое, сладостное сознание исполненного священного долга перед Родиной укреплялось в нас, наполняя наши души тихим, счастливым спокойствием, и облегчало физические муки.
Да, счастливое и незабвенное время! То время, когда проснулся русский дух, когда грозный клич войны объединил всех российских граждан в одном могучем порыве, в котором не было различий между сословиями, служебным положением, национальностью, религией! Отцы и дети, брат с братом, друзья и недруги – все слились в одну общую, тесную народную семью, пылавшую одним желанием, одной целью – сломить и наказать дерзкого врага, посягнувшего на честь и права России…
Вот почему, где ни появлялись раненые воины, эти живые свидетели грозных кровавых событий, все, богатые и бедные, русские, поляки и евреи, все раскрывали свои объятия страдальцам за Родину, стараясь их согреть, приютить, обласкать и оказать посильную помощь.
Счастливое, золотое время, прекрасное, как нежная благословенная весна, расцветшая после сонливой, мертвенной зимы!..
Поезд на Ровно уже стоял, готовый к отправлению. Все засуетились. Еврейские юноши с белыми повязками на левой руке работали в качестве санитаров, вынося раненых на носилках или просто помогая тем из них, кто имел возможность двигаться. Раненым офицерам дали отдельный вагон 3-го класса. Меня положили на нижнюю полку, а на соседней лег прапорщик Ковальский, который при каждом неосторожном толчке громко стонал, еще более расстраивая наши и без того расшатанные нервы. Наверху лег прапорщик Рябушевский с раздробленной челюстью.
Около 12 часов ночи поезд слегка дернул и плавно тронулся. Прибавляя ходу, с грохотом перескакивая со стрелки на стрелку, качнувшись несколько раз из стороны в сторону и распуская пары, он наконец вырвался и помчался вдаль. В нашем вагоне стоял полумрак и было душновато. Полки с лежавшими на них ранеными офицерами едва вырисовывались при дрожавшем свете толстой сальной свечи, тускло горевшей в фонаре. Сквозь открытое окно, через которое врывался как вихрь свежий ночной воздух, глядела неподвижная, бледная, круглая луна. Она точно робко и стыдливо засматривала в темный вагон, как будто боясь своим мягким серебристым блеском нарушить наш покой… И чудилось в ее молчаливом фосфорическом сиянии что-то ласкающее, материнское, нежное… И столько тихой, затаенной грусти и скорби было в ее прозрачном, бледном лике…