По лунному следу - стр. 3
– Может, проводим старый год?
Она кивает головой, и я начинаю открывать бутылку с шампанским.
– Не надо, – говорит она, – оставим на полночь.
– Есть еще бутылка.
– Все равно.
Я не понимаю ее, но начинаю открывать другую, с портвейном. Она машет рукой, но я наливаю вино в дедушкины хрустальные фужеры. Мы выпиваем, и сразу же начинаю чувствоваться голод. Ужасно хочется есть. Знаю, что это пройдет уже после второго бокала, поэтому наливаю себе еще и мигом опрокидываю. Нина же смакует каждый глоток и смотрит в окно.
– Что ты интересного в этой тьме высматриваешь? Думаешь, придет Андрюша? Он сюда дороги не знает, а если пошел за нами следом, значит, заблудился.
– Нет.
– Что нет?
– Ничего не думаю.
– А ты можешь сказать пять слов сразу?
– Да: мужчина, собака, дом, вино, свеча…
– А где собака?
Она вновь машет рукой, и я умолкаю. Думаю, при чем тут собака? Молчу тоже.
Уж скоро полночь, приемник передает поздравительную речь советскому народу. Беру за горлышко бутылку с шампанским и начинаю раскручивать проволоку.
– Рано еще, – говорит Нина.
– Разве? – переспрашиваю, как идиот, и думаю, саданет сейчас пробка из-под моей руки, уже наполовину распутанная, или нет, и чувствую, как неудержимо она лезет.
– Подставляй, – говорю, – сейчас хлопнет, я ее уже распутал.
До Нового года еще минуты три, а мы уже чокнулись и пьем холодное вино. Бьют куранты. Новый год! Поздравляю, Нина, и так далее. А у нее лицо, как всегда каменное и ни звука в ответ. Наливаю тогда себе еще шампанского, выпиваю залпом, потом – портвейна, и тоже залпом, два раза подряд. Вот теперь посмотрим.
Собственно, мне как-то не по себе, и куда я смотреть собираюсь после четырех бокалов залпом? Смотрю, впрочем, на нее, а она уже преобразилась: лицо порозовело от вина, рука гладит красивое круглое колено.
– Я тебе нравлюсь? – вдруг спрашивает она.
– Сама догадайся.
– Давно догадалась, только очень есть хочется.
– Увы.
– Поговори со мной, расскажи что-нибудь.
– О чем? О многом, сама понимаешь, можно порассказать.
– О дедушке, например.
– Что дедушка… Хороший ученый, говорят, и человек был неплохой, я-то его мало помню, вот отца хорошо знаю и…
– Папочка твой, извини меня, хоть и академик, а все же не чета дедушке.
– Почему ты так думаешь? Я, впрочем, того же мнения, даже, может, и посерьезней, чем «не чета». Я, знаешь, очень его не любил. До полного, можно сказать, отрицания. Мне все в нем было ненавистно до омерзения: обрюзгшее красное лицо, толстый живот, и я всегда удивлялся, как он его носил на своих тоненьких ножках; руки с жирными пальцами, грубый и в то же время писклявый голос, – словом все. Он отвечал мне тем же, причем, с самого раннего детства, подозревая, видимо, что я не его ребенок. Отец женился на молоденькой тогда еще матери, когда ему было за шестьдесят, и, похоже, ему не очень верилось, что я от его стараний зачат. Ну, да что теперь… Мать до сих пор дуется, когда его вспоминает, ведь ни копейки не оставил нам после смерти, все – детям от первой жены. А они из благородства, что ли, дом этот на болоте нам отдали. Смешно!