Пляс Нигде. Головастик и святые - стр. 1

© Филимонов А.В. (текст)

© Бондаренко А.Л. (оформление)

© ООО “Издательство АСТ”

Посвящается Тане

В середине самой возвышенной скорби он вдруг зачинал смеяться самым простонароднейшим образом.

Фёдор Достоевский. “Бесы”

Морозным мартовским утром 1898 года выдающийся русский художник, профессор и академик Иван Иванович Шишкин скончался в своей мастерской в Петербурге внезапно и почти незаметно для самого себя, от сердечного приступа, сжимая в пальцах уголёк для рисования.

Падающее с табурета тело Ивана Ивановича подхватил на руки его ученик, в то утро работавший рядом с учителем, талантливый туземец из Сибири по имени Григорий Гуркин.

Говорят, между ними что-то вспыхнуло в тот момент, вроде молнии изо рта в рот, словно мастер с последним вздохом передал молодому человеку тайну пейзажной живописи.

28-летний Гуркин всего год как перебрался в столицу из небытия (с точки зрения петербуржца, жизнь в провинции равна нулю), со своего дикого Алтая, где священники поливали язычников святой водой и нарекали русскими именами.

Прошедших таинство крещения обучали грамоте и письму. Наиболее сообразительных оставляли на службе в православной миссии – переводчиками и учителями.

Григорий рано проявил талант к рисованию невидимого; особенно хорошо у него получалось седьмое небо и ангелы с красивыми крыльями (как у орлов, сидящих в степи по трое). За несколько лет юноша так набил руку в изображении горнего мира, что стал чуть ли не первым иконописцем среди алтайцев.

Свежий, но каноничный стиль его письма одобрил лично отец Макарий, епископ Томский и митрополит Алтайский, посетивший однажды село Улала, где располагалась миссия.

“О-ла-ла!” – воскликнул он, посмотрев на иконы, приблизил к себе чудесного отрока и благословил пастырским лобзанием.

Однако второго Рублёва из молодого человека не вышло. Карьера не задалась по причине конфликта с духовным отцом, запретившим художнику рисовать алтайских богов – “поганых идолов, буде он святые лики малюет”. Взбешённый требованием отречься от собственного народа, как от заблуждения, Гуркин посылает батюшку к чёрту, одалживает деньги у атеистов из Томска и едет в Петербург, чтобы лично Шишкину предъявить свои работы.

Это свидание переменило жизнь обоих. Столичного мастера так пробрало от рисунков алтайца, что он зачислил сибирского ходока в свои ученики и с тех пор принимал в нём большое участие, как тогда выражались.

Григорий стал визитировать Ивана Ивановича регулярно. Уроки, которые Шишкин давал у себя на квартире, не измерялись в скучных академических часах, – это были часы восторженного труда и взаимного обогащения. Старший художник обучал младшего искусным приёмам, каких не узнаешь на лекции. Ученик в ответ окрылял мэтра своей непосредственностью.

На прощание они целовались. Сентиментальный обычай целомудренных джентльменов XIX века. Платоническая любовь, под гипнозом которой Шишкин разрешил Гуркину нарисовать на своей уже законченной картине “Корабельная роща” маленькую жёлтую бабочку. Вот она, в самом низу, над ручьём, распустила крылышки, словно золотая капля, упавшая с вершины Алтая в традиционный шишкинский лес.

Современники вспоминали, что зимой 1898 года Иван Иванович был как-то по-юношески оживлён, что он давно – может быть, с самой молодости, – не бывал в таком добродушном и весёлом настроении, как в эти последние месяцы жизни. Всё его радовало, и после ухода Григория он подолгу сидел над рисунками, на два голоса разговаривая с воображаемым татарином Ахметкой, старинным alter ego Иван Ивановича, которому никогда не нравились работы Шишкина.

– Всякий ерюнда рисуешь, художник-мудожник! Пересьпективь у тебя киде? Нету пересьпективь! – прищуривался он, изображая акцент, а затем выпучивал глаза и отвечал драматическим басом:

– Дурак ты, Ахметка, ничего не понимаешь в живописи, бритая башка!

Дворник-гастарбайтер, настоящий казанский татарин в драном халате, сгребавший снег под окном, мелко дрожал от страха и доносил полицмейстеру, что в барина из бельэтажа вселился шайтан.