Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго - стр. 13

– Слушай сюда, мой тоже на Ойстраха учится. И про моего Васеньку Соломонович сказал, что мальчик – обыкновенный гениальный музыкант. С твоим Олегом он сколько раз в день занимается?

– Два. А что?

– Тогда твой, правда, гениальный. Учитель с такими чаще занимается.

Эту фразу Столярского – «Ваш мальчик – обыкновенный гениальный музыкант» – я потом часто встречала. Кстати, потому и самого профессора Столярского называли «обыкновенный гениальный одессит».

В начале войны Столярский с женой и дочерью эвакуировались в Свердловск, где Петр Соломонович тоже организовал при консерватории детскую музыкальную школу. Когда я была в Свердловской области на гастролях, узнала, что Столярский и там был любим и популярен, что мечтал вернуться в Одессу, но умер, не дожив до Победы. В Одессе его школа сгорела, а может, ее разбомбили. Восстановили школу в конце 1950-х стараниями великих учеников Петра Столярского, вернув школе имя учителя.

Мне очень хотелось рассказать о Столярском, потому что хорошо помню твою реакцию при упоминании одного его ученика, который при первой возможности эмигрировал из страны и стал музыкантом с мировым именем. У нас с тобой с первого дня знакомства существовало негласное правило – политики не касаться. Тогда ты впервые нарушил его:

– Девонька моя милая, не осуждай. Этот человек мечтал о других высотах. Здесь он мог только научиться играть на скрипке, здесь великие учителя, но дальше – тупик. И Столярский большего заслужил. Он, считай, самоучка. Когда Столярский уже был известен как педагог, когда его называли талантливым скрипачом, и он играл в оркестре оперного театра, его вынудили пойти учиться, чтобы он получил диплом музыкального училища и, чтобы его могли оставить в оркестре. Отделы кадров в самоучек не верили, у них свои нормы были.

– Откуда вы все это знаете? Кто тебе сказал? (Мы тогда были едва знакомы, и я, обращаясь к тебе, путалась между «ты» и «вы».)

– Я, моя девочка, давно живу, потому и знаю.

Я почувствовала твою боль. Ты говорил о себе. Спросила тебя:

– А ты – самоучка? Кто вас научил так играть и петь?

– Это был виртуоз, гениальный цыган, у него гитара разговаривала. До него я немного играл и пел в церковном хоре. Старик меня научил чувствовать струны, музыку. Я тебя обязательно повезу в Кишинев, и мы пойдем в церковь, в которой я начинал петь.

– И со стариком познакомите? Он тоже живет в Кишиневе?

Мне не забыть твоего лица. Тебе было приятно вспомнить музыканта-цыгана. Но мой вопрос повис в воздухе. Так часто бывало и потом, ты не отвечал, а просто переводил разговор на другую тему. Почему? Была часть твоей жизни, которую ты не хотел мне открывать. Жалел о чем-то, а может, опасался, что не пойму? Имена не назывались, подробности умалчивались. Много позже я поняла, что тебе было важно уберечь уважаемых тобой людей. В политической круговерти того времени не в том месте и не с теми людьми случайно оброненное имя могло сделать его обладателя врагом и преступником. Ты был осторожен, когда речь шла о жизни других людей. Да и меня хотел защитить? Меньше знаешь, меньше рискуешь. Все возможно, но я точно знаю одно: ты не стыдился своего прошлого. Тебе нечего было стыдиться.