Песня кукушки - стр. 30

Эти слова казались такими безвредными в устах доктора, даже вполне обычными и домашними. Однако она услышала кое-что в его голосе. «Взрослые так говорят, только когда знают, что ты сильно расстроишься или обеспокоишься, если поймешь, что они имеют в виду».

– Значит… мне просто надо выплюнуть шар?

– Да, – с энтузиазмом кивнул доктор. – Именно. Фокус в том, чтобы вспомнить. Вынести мраморный шар на белый свет. Тогда он перестанет тебя беспокоить.

– Но это не означает, что я сумасшедшая? – Вопрос сорвался с губ до того, как она успела сдержаться.

Доктор удивленно посмотрел на нее, потом коротко рассмеялся:

– Нет, нет, нет! Множество людей ходят во сне, особенно юные особы вроде тебя. Не беспокойся. Ты же не видишь эльфов в своей каше, нет?

«Видишь что-то! Видишь что-то! Он знает! Все время знал!» Но во взгляде доктора, когда он закрыл книгу, не было ни сомнения, ни пристрастия. «Нет. Нет. Ничего он не знает. Он сказал это, чтобы я почувствовала себя лучше».

– А теперь становись на весы, и после этого я тебя отпущу.

Трисс повиновалась и едва заметила, что брови доктора поднялись, когда он следил за стрелкой, скользнувшей по нанесенным цифрам.

Выходя из приемной доктора следом за отцом, Трисс ощутила теплую волну облегчения, за которой последовал холодный душ глубокого беспокойства и презрения к себе. «Хорошая работа, Трисс, – пробормотал голосок в глубине ее души. – Ты его обманула. Ты обманула человека, который хотел тебе помочь. Теперь он не сможет это сделать».

Марли-стрит – одна из самых широких магистралей Элчестера, и теперь ее освещает электричество, а не газ. Стальные кронштейны крепились к верхушкам столбов, поддерживавших бегущие трамвайные провода, и от них исходил свет почти сверхъестественной яркости и белизны, словно дистиллированные лунные лучи. Он трансформировал улицу и делал все больше, громче, живее. Как будто все пешеходы находились на сцене и знали это. В сравнении с этим все предметы и люди на боковых улицах, освещенных мягким светом газовых ламп, казались меланхоличными и припыленными.

– Как обычно, к Ламберту? – спросил отец.

Это ее любимый магазин одежды, после секундного замешательства вспомнила Трисс. Здесь были куплены все ее самые любимые платья – после болезней: голубое шифоновое – после коклюша, хлопковое бледно-желтое – после трехдневной лихорадки.

Они остановились перед магазином. Над витриной в свете уличных фонарей светились золотые буквы: «Ламберт и дочери». Когда отец отвернулся, чтобы сложить зонт, Трисс прижалась к большому ярко освещенному окну, уклоняясь от капель воды, стекавших по навесу. За стеклом позировали пять гладких гипсовых манекенов с бледной серебристой кожей. Томные и нечеловечески стройные, они были одеты по самой последней моде и обладали абсолютно невыразительными лицами.