Песчаная роза - стр. 62
– А мама моя хоть и маленькая тогда была, но родительский разговор подслушала и запомнила, что ее деда по доносу взяли, – взволнованно объясняла Валентина Ивановна. – И что донос ради квартиры был. И вот как мне теперь к этим родственничкам относиться? Конечно, когда все это было, и не они же тот донос написали, и мальчик вроде хороший, Ольку мою любит. Но кровь ведь не водица, и кто знает, какой на самом деле мальчик в такой семье мог вырасти. Вот они сейчас в той квартире на Пресне живут, в которой мы должны были жить, и не знаю даже, что бы они мне ответили, если б я им рассказала… И надо ли рассказывать?
Соня тоже этого не знала. И эссе, написанное в первом порыве, ее поэтому раздражало. Или не поэтому? Во всяком случае, ей стало казаться, что у нее получился не связный текст со своей внутренней логикой, а беспомощный лепет. Наверное, все-таки не стоило браться за такую болезненную тему, а надо было написать о том, как истории книжных персонажей повторяются в повседневности и как чтение Джейн Остин помогает человеку выстоять под ветром жизни. Она ведь вчера об этом и намеревалась писать, и тут вдруг Валентина Ивановна.
Соня уже собиралась отправить готовый текст в корзину и вернуться к Джейн Остин, но поняла, что сделать этого не сможет. Не потому, что жаль написанного, а только потому, что тревожные мысли о Борисе не дают ей сосредоточиться ни на чем и ничего нового она сейчас уже не придумает.
И весь день эта тревога пронизывала ее привычные дела.
На работе она его больше не видела, а если они не уходили с работы вместе, это значило, что домой он вернется поздно. Но когда вечером Соня вошла в квартиру, Борис вышел из комнаты в коридор ей навстречу. Это было так неожиданно, что она вздрогнула.
Они жили в квартире, которую оставили ему родители, уехав в Израиль. Родители были пенсионерами, папа вдобавок ветераном войны, поэтому съемную квартиру в Хайфе им оплачивало государство и продавать московскую не было надобности. Соня вспомнила, как Борис впервые попросил ее остаться у него. Они были в Театре Маяковского на спектакле молодого режиссера Карбаускиса, потом зашли в «Маяк», журналистский клуб, занимавший здесь же в театре маленькую комнатку с отдельным входом. Борис был членом этого клуба, но приходил сюда больше по необходимости, чем по желанию. Светская жизнь не привлекала его, но и не тяготила, а в «Маяке» бывали все журналисты и почти все сколько-нибудь заметные в Москве люди, поэтому здесь удобно было решать вопросы, которые требовали не переговоров, а лишь быстрой договоренности. К столику, за которым они с Соней ужинали, поочередно подсаживались то артист Ефремов, то поэт Орлуша, то какие-то неизвестные ей люди, все они с живым интересом расспрашивали Бориса о его Издательском доме, со всеми он разговаривал с той непринужденностью, которая не многим дается, а потом сказал Соне, что будет счастлив, если они поедут домой вместе. Так и сказал, не «ко мне», а «домой вместе», и с тех пор, уже три года, дом у них был общий, вот этот, на Якиманке, и годы эти пролетели как один счастливый миг.