Персонажи альбома. Маленький роман - стр. 16

Так описывали уход Марьи Гавриловны деревенские старухи, потому что вскоре сама акушерка стала безразлична к предметам памяти и оставшиеся немногие дни, посиживая у входа на приветливое по-францискански кладбище, молчала как воды в рот набрав. Но всякий раз, когда она встряхивала левой рукой или, приятно усаживаясь на скамью, доставала из аварийного кисета табак, раздавалось звонкое металлическое бряцанье, которое не могло иметь отношения ни к игральным картам, ни к трубочке из пенки.

Муравьев, как всегда, опаздывал – на этот раз в Петербургский листок. Стоя у сада, он шарил окрест себя невидящим взглядом: мир нигде не выглядел таким случайным, как в этом городе, в котором все творилось наперекор естественности и дышало предвосхищеньем надменных и недобрых чудес. Все совпадения были безнадежно значащими, из всех соответствий сквозила мистическая очевидность, которую не отменяли никакие плоские разгадки. Он не любил этого недужного климата, в котором возведенные строения казались бесплотными трансплантатами, пригодными для обитания лунатикам, плодом русской тоски итальянцев, внедривших свою ностальгическую грезу в подсвеченный мертвенным светом блеклый ландшафт, вмиг пропитавший сыростью фактуру и съевший упоительные краски. Впрочем, он давно привык к облику города и сейчас, стоя у сада, совмещал поиски извозчика с бормотанием слов. Складывающиеся неровные строчки, отвечали легкому ознобу, который то и дело встряхивал его тело, утопающее в слишком просторном пальто. Сад можно было прозреть взглядом насквозь и, чудилось, вся эта готика, все эти стрельчатые аркады из сизых сучьев, в чьих просветах в лад колокольным ударам подергивались и трепетали сгущенные пятна воздуха, все эти голые угольно-черные стволы вырастают непосредственно и сразу из тяжелой вязи чугунной решетки. – Вонзится колокол, начнется казнь молчанья, – пробормотал Муравьев, глубоко вдыхая холодный воздух и думая, что жизнь тоже пишется, как стихи, и нужно угадывать образ, предопределенный первой строкой, методично сужая поле поисков к точке. – И зыблется мгновенье перехода туманности в свободу небосвода, – пробормотал он снова, и ему вдруг стало весело, как при какой-нибудь большой удаче. Он закричал, замахал перчаткой родившемуся на краю поля зрения извозчику и уже было занес ногу в пролетку, когда в нем родилось и распространилось воспоминание: плоская, отменяющая мистические прозрения разгадка. Желание покрасоваться, щегольски легко вскочить в экипаж, любовно приговаривая самому себе: ах, щелкопер ты этакий, ах, бумагомарака, угасло. Упершись ногой, Муравьев совсем не картинно вскинул туловище и сел в пролетку. – «Господи, – думал он, – и ведь никаким забором не окружить. Зато оно беззаконно тобой помыкает, как хочет. Хорошо ящерицам, как ловко они хвост отцепляют». – Он завертел головой, ища забвения в какой-нибудь уличной сцене, но ничего достойного внимания не нашел и, в который раз сдаваясь неодолимому, откинулся на спинку сиденья, прикрывая глаза и позволяя себе услышать уже не голос, а какой-то потусторонний стершийся от повторенья шелест: – Смотрите все, как я умею делать реверанс!