Пересечение - стр. 13

Уже подходили к большим, выкрашенным в голубой воротам пансионата, а друг все молчал. Мне еще не приходилось бывать у Юрика в гостях, он не приглашал, а я не напрашивался, но сейчас, когда мы проделали по жаре такой пусть и пролегающий через совершенно эдемовские красоты, но от этого ничуть не легкий путь, не пригласить меня к себе было бы нарушением всех местных традиций и вообще – «не по-пацански».

Мы вошли в ворота, свернули вправо, прошли через чудесную еловую аллею (пахнуло хвойным и прохладным), оставили позади два двухэтажных строения, когда Юрик резко, как гужевой конь, встал посреди третьего и сказал, будто в себя:

– Вот.

Он отворил обитую фанерой, с облупившейся зеленоватой краской дверь и кивнул мне: «Входи». Еще не переступив порог жилья, я уловил носом смешанный запах мочевины, прелых овощей, скисшего молока и чего-то пряного – запах, который всегда – в ста случаях из ста – выдает неустроенную человеческую жизнь, болезни, нищету и скандалы.

Юрик встал на пороге и болезненно выдохнул:

– Ох…

Я выглянул из-за спины друга и увидел лежащего на полу, спиной к стене, крупного мужчину в белых трусах с большим влажным пятном в области паха, имевшим цвет сильно разбавленного красного вина. Ноги его были неловко сплетены, словно он перекатывался с живота на спину и вдруг замер. Ноги, руки и грудь мужчины были покрыты тюремными наколками: двуглавая церковь, восходящее из-за горизонта солнце, паук в паутине, какие-то ползучие, с завитками, надписи. В руке он держал пустую бутылку и таращился на нее вставшим – отсутствующим и сосредоточенным одновременно – взглядом питона, подбирающегося к оцепеневшему теплокровному. Юрик подошел к мужчине, присел на корточки и погладил его по голове.

– Эй, пап, – произнес он чужим, будто придавленным подушкой голосом.

Откуда-то сбоку донеслось хрипловатое лопотание. Казалось, взрослый человек пародирует лепет младенца.

Я посмотрел вправо и вздрогнул. С кровати, полулежа на двух подушках, на меня таращилась седая, потрепанная, с сильно уставшим лицом женщина. Несмотря на жару, она была укрыта толстым одеялом. Под глазом ее я заметил узкую полоску зеленовато-желтого синяка; с распухшей нижней губы свисала ниточка слюны.

– Буля-будя-буля-буба! – вдруг громко, не без ноток возмущения, произнесла она. – Будя-вадя!

– Щас, щас, – отозвался Юрик, вынимавший в этот момент из сжатой отцовской кисти бутылку. – Погоди.

Друг привстал, стянул со свободной кровати шерстяное клетчатое покрывало, скатал его валиком и подложил отцу под голову. Тот крякнул и тяжело задышал носом. Потом Юрик подошел к женщине и стащил с нее одеяло. Взял ее под мышки и принялся стаскивать к краю кровати. Я дернулся помочь, но Юрик цокнул и нервно замотал головой – «не надо». Друг придвинул туловище женщины к кроватному краю, на секунду отошел, как бы убеждаясь, что положение надежное и тело не свалится на пол, потом взялся на щиколотки отекших ног, кожа которых была местами серая, местами бурая и будто покрытая мелкой чешуей, и одним рывком придвинул конечности к краю. «Лежи ровно!» – наказал он женщине, а сам потянулся за стулом, сиденье которого прикрывала эмалированная грязно-голубая крышка от большой кастрюли. «Бдя-бдя-буба», – ответила женщина. Юрик придвинул стул – боком к кровати, спинкой к стене – поднял крышку, обнажив огромную, почти на все сиденье, дыру, поставил крышку ребром к тумбе, затем пододвинул цинковое ведро и аккуратно приладил его под стул.