Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - стр. 31
Впрочем, Ложкин тут же оправился. С достоинством поджимая губы, с нарочитым вниманием глядя мимо Драгоманова.
– Не подумайте, Борис Павлович, – сказал он, – что я пришел к вам с тем, чтобы просить о каком-нибудь одолжении. Я пришел хоть и по личному почину, но намерен говорить с вами как старейший член корпорации, к которой и сами вы принадлежите.
Драгоманов порылся в карманах пиджака и, равнодушно улыбаясь, протянул профессору папиросы. Папиросы были плохие, третьего сорта.
– Я вас слушаю, – ответил он очень серьезно. – Хотя не вполне уясняю себе, что вы понимаете под этим словом. Ну, какая же корпорация? Университет?
Ложкин встал и, натыкаясь на стулья, отдуваясь, пошел по комнате.
– Видите ли, я не думаю, что какая бы то ни было корпорация может диктовать своим членам правила поведения…
– В наше время.
– Особенно в наше время. Да и вообще я бы не хотел, чтобы вы приняли мои намерения в оскорбительном смысле. Но лично меня, меня лично все это крайне занимает…
Драгоманов придвинулся поближе к столу, поставил локоть на стопочку книг, подперев голову ладонью.
– А что именно занимает? – спросил он задумчиво и бог весть почему не расслышал ответа. Ложкин говорил о чем-то ровным и тихим, как во сне, голосом. Он вертел в пальцах карандаш и казался теперь очень взволнованным – именно таким, какими бывают люди во сне. Драгоманов сквозь сощуренные веки смотрел на него. Ему вспомнилось, как десять или двенадцать лет тому назад он, первокурсником, ежедневно встречал Ложкина выходящим из университетского подъезда – в высоком цилиндре, в легком пальто с шелковыми отворотами. Первокурсник, которому каждый профессор казался заместителем бога на земле, робко кланялся. Профессор вежливо и холодно приподнимал цилиндр. И золотое пенсне, другое, не то, что лежит на окне под газетой, как рыбья чешуя, сверкало на солнце… Законченная, совершенная система шагала в ту пору по земле – в зеркальном цилиндре, в легком пальто с шелковыми отворотами.
– Вы его знали? – услышал он где-то очень близко и очнулся.
– Простите, я прослушал… кого?
– Профессора Ершова?
– А как же, обязательно знал, – устраивая второй локоть на стол, сказал Драгоманов.
– Этот человек, – с торжественностью, слегка старомодной, говорил Ложкин, – с восемнадцати лет посвятил себя науке. Жил затворником, ни с кем не видался, работал с утра до поздней ночи. В молодости был страстно влюблен в отличную, почтенную женщину – я ее лично знал – и не усомнился отдать ее другому. Отказался от друзей, не позволял себе ни малейшей прихоти. И все это в полной уверенности, что из него выйдет, благодаря подобной твердости, ученый по меньшей мере европейского масштаба. На прошлой неделе служили по нем панихиду. Ничего не вышло. И не женился, и ученым не стал. Ведь, в сущности говоря, за двадцать пять лет написал одну книгу, и та из рук вон плоха, читать невозможно.