Пенелопа пускается в путь - стр. 15

– А какой-нибудь новой «Силы судьбы» у вас нет? – спросила Пенелопа с надеждой.

– Есть, – сообщил Ник победоносно. – С Ренатой Тебальди.

– Здорово! Давайте послушаем.

– А вот это не получится, – развел руками Ник.

– Почему? – не поняла Пенелопа.

– А потому что она на DVD, – объяснил Ник. – А плейера у нас еще нет.

– А какого черта вы телегу впереди лошади поставили? – возмутилась Пенелопа. – Какой смысл обзаводиться оперой, которую не на чем слушать? Купили б сначала плейер!

– А какой смысл покупать плейер, на котором нечего слушать? – возразил Ник.

– Ну так теперь купите.

– А теперь денег нет, – сказала Анук, появляясь в дверном проеме.

– Разве это так дорого?

– Недешево. Но дело не в этом или не только в этом. Наш телевизор настолько старый, что у него нет нужного разъема. Надо сначала купить новый телевизор.

– Ну вы даете, – только и сказала Пенелопа. – Ладно, черт с вами, посмотрим балет.

Несмотря на усталость и полубессонную предыдущую ночь, Пенелопа никак не могла уснуть. Удалился с «Феноменологией духа» под мышкой Ник, зятек, кажется, дочитал наконец, или, по крайней мере, перестал читать «Критику чистого разума», стариКант, во всяком случае, мирно стоял на полке, с дивана был отлично виден толстый корешок, очень толстый, правильнее было б назвать его корешом, но тут возникали терминологические сложности, Кант ведь был одинок до опупения и никаких корешей, как пить дать, не имел… Кроме, разве что, Ника и иных подобных психов… После Ника настала очередь Анук, она явилась в банном халате, забрала с журнального столика энциклопедический словарь «Средневековый мир», пожелала спокойной ночи и ушла, Пенелопа еще пару минут слушала, как она на кухне рассказывает супругу, что средневековые барды, оказывается, были объединены в специальные сообщества с особыми правами и привилегиями, «так что Союзы писателей вовсе не известно кто и известно где изобрел»… Затем господа-интеллектуалы затворились в спальне, и наступила тишина. Пенелопа потушила свет, удобно вытянулась и укуталась одеялом, но сон не шел, она повернулась на правый бок, на левый, вздохнула и стала гладить одного за другим медведей, рассаженных по краю дивана вдоль стены, Анук хотела их убрать, но Пенелопа воспротивилась, она любила мишек не меньше, чем сестра, вообще и в частности, все зверье, обитавшее в этом доме, было ей, как родное, большинству она сама дала имена, так старшенького, грустного худенького медвежонка, она переименовала из Мишеля, как его ни к селу, ни к городу окрестила sister, в Микелино. Потом в ход пошли, конечно, Микешка, Кешка, в итоге Пенелопа стала для разнообразия время от времени называть медведя Иннокентием. Второй, толстый и солидный, был куплен при Пенелопе и прозван с ее подачи столь же внушительно, сколь выглядел, Германом Оттовичем, третьего она подарила Анук сама, и поскольку у того оказался хитрый взгляд пройдохи и рот до ушей, он получил имя Фигаро. Только последнего принесли в дом в ее отсутствие, потому и назвали с точки зрения Пенелопы странновато: Беньямино. Но когда она выразила недоумение и непонимание, ей объяснили, что медвежонок получил имя в честь Джильи, на это у Пенелопы контраргументов не нашлось, ибо у самой у нее был подаренный Анук в качестве талисмана маленький сердитый – не иначе как постоянная борьба со злыми духами мешала ему расслабиться, пушистый мишка по имени Джузеппе, он и тут присутствовал, Пенелопа возила его всюду с собой, несмотря на подначивания Ника, пугавшего ее ретивыми таможенниками. «А вдруг они подумают, что ты прячешь в нем наркотики, и заберут, а то и разрежут на куски». Нельзя сказать, что подобная перспектива не страшила Пенелопу вовсе, с таможенниками ей, как и всякому пересекавшему хоть одну границу путешественнику, встречаться доводилось, сразу вспомнилось, как в прошлый приезд она прихватила килограмм отборных абрикосов, именно килограмм, без преувеличения, то есть преуменьшения, больше было тяжело, вещей и так хватало. Чтобы нежные фруктики не помялись в дороге, она несла их в отдельном мешочке, и каково же было ее удивление, когда худая, как палка, и злая, как собака, которую этой палкой поколотили, московская таможенница уперла в ее скромный пакетик острый палец и провозгласила, что фрукты через границу провозить нельзя. Пенелопа возразила, что везде ведь висят списки запрещенных к ввозу предметов, и ни о каких плодах там нет ни слова, читать она, слава богу, умеет, но таможенница и ухом не повела, буркнула, что все равно нельзя, на сбивчивое объяснение, не на продажу, мол, а для сестры родной и любимой, совсем взъярилась, видно, у самой если и были какие родственники, то не абрикосы ей возили, а судились из-за родительского наследства. «Я это конфискую», – сказала она упрямо, даже руку протянула, и Пенелопа поняла наконец. «Абрикосов захотелось?» – спросила она ядовито, огляделась, увидела пару-тройку детишек, подозвала, раздала им фрукты, пожелала приятного аппетита и сунула таможеннице пустой пакет. И прошла дальше, а та промолчала, наверно, очень уж разозленный был у Пенелопы вид, все иголки наружу, лучше не трожь… А уж попробуй кто-нибудь посягнуть на ее Джузи, она ему все волосы с головы обдерет, не хуже феи Карабос… От Карабос мысли, как водится, перескочили на балет, и Пенелопа невольно вернулась к зрелищу, продемонстрированному ей лукавой Анук. Sister не скрывала, что признает только балет классический, пусть считают меня хоть консерватором, хоть ретроградом, говорила она, воинственно поблескивая зелеными своими глазами, мне плевать… Да, с тех пор, как роман Анук перевели на французский язык, она совсем перестала следить за собственным органом речи и несла всякое, Пенелопа себе подобных вольностей не позволяла, по правде говоря, она и сама предпочитала классику, но вот так взять и заявить, что современная хореография это балетная графомания и попросту, пардон, дерьмецо?.. В конце концов, этих самых хореографов тоже можно понять, кушать ведь всем хочется, даже переквалифицировавшимся в балетмейстеры (а на что еще они могут сгодиться?) бывшим танцовщикам, и поскольку дура-публика упорно ходит на Петипа, хоть ты ей кол на голове теши, чтобы утвердиться хотя бы в собственном мнении, надо обзывать классические балеты обветшалыми музейными экспонатами, интересными лишь незрелому вкусу. Ну а обслуга в лице соответствующих критиков всегда найдется, чего ради плыть против течения, сказано, мы наш, мы новый мир построим, вот и кладем камушки… Как бы то ни было, балетный репертуар завалили всяким модерном, и Пенелопа, не желавшая уступать своего места в первых рядах балетоманов, упорно его смотрела. Или просматривала, а что делать? Надо быть в курсе. И вот ехидствующая «гнусная семейка», как все еще, добрых десять или даже больше лет, продолжала называть сестру с зятем Пенелопа, в лице как Анук, так и не менее вредного ее муженька, подсунула ничего не подозревавшей гостье шедевр очередного хореогения, свеженького, не Ноймайера или Шперле, и даже не Эка, а совсем ей неведомого. При этом Ник сразу улегся на диван со своим Гегелем, а Анук принялась делать вид, что участвует в просмотре, решая одновременно японский кроссворд. Пенелопа поерзала, потом, припомнив анекдот из серии армянского радио насчет того, что, если тебя насилуют, расслабься и постарайся получить удовольствие, устроилась поудобнее и отдалась созерцанию. Спектакль, предложенный ее взыскательному взору, назывался «Жизель», да-да, не более и не менее, и постановщик даже сохранил музыку Адана. Действие происходило то ли на каторге, то ли на заводе, а может, в сумасшедшем доме, точно не скажешь, женщины были одеты по-модному в бесформенные серые мешки и тапки, в которых выходят на ковер борцы, а мужчины частью в трико, частью в велосипедные трусы до колен с майками. Ну и хореография соответствующая, кордебалет то ковылял, косолапо топыря стопы, то передвигался на четвереньках, выпятив задницы, то укладывался на пол в полном составе и лежал, лежал… Альберт, наряженный в измаранную блузу художника, гонялся за Жизелью с кистью и палитрой, хотел написать ее портрет, не иначе, кажется, причиной ее гибели оно и было, не перенесла того, что красавец-ухажер (по правде говоря, больше похожий на огородное пугало) не думал ее соблазнять, нечто другое измыслить было сложно, поскольку Ганса-Иллариона ликвидировали полностью и окончательно, а невеста графа-художника всего лишь вырвала у него и переломала все кисти, не хотела, наверно, чтобы он писал портрет другой… Так Пенелопа подумала вначале, но потом поняла, что мыслит слишком поверхностно, теперешний хореограф не какой-нибудь Тальони или Перро-Коралли, он давно сменил книжку сказок на томик Фрейда или там Юнга (есть, кажется, и такой) и копает глубоко, ох как глубоко!.. Виллисы во втором акте натурально оказались мужчинами, Пенелопа решила, что тут прорезалась модная гомосексуальная тема, но скоро выяснилось, что как ни пыталась она вонзить лопату поглубже, опередить хореографа, зарывшегося уже по самую макушку, ей не дано. В итоге все действие оказалось фантазией Батильды, измученной женихом-художником, которого не интересовало ничего, кроме высокого искусства, и потому воображавшей себе толпы полуголых мужчин в белых (дань классическому образцу) трико, жаждущих секса, что, в общем-то, было недалеко от первоисточника, виллисы ведь умерли до брака, и агрессивность их подпитывалась именно сохраненной поневоле девственностью. Последнее соображение Пенелопа не преминула изложить Анук, которая невинно заметила, что не сомневалась в ее компетентности и ждала, когда она приедет, посмотрит и объяснит. Veni, vidi, vici, одним словом… Придумкой Батильды, а может, и ее отдельной ипостасью, оказалась и Жизель, весь второй акт пытавшаяся если не склонить Альберта к измене искусству, для чего разоблачившаяся до полупрозрачного телесного цвета трико и долго ерзавшая по полу, драматично раздвинув ноги, то хотя бы вызвать его ревность, заигрывая с виллисами… Под конец все ретировались, и Альберт в лучах восходящего солнца без помех подступил к своему, натурально, оказавшемуся в кустах, мольберту, прижимая к груди кисти. «Ну как, – спросила Анук с хитрой улыбкой и добавила: – Это мы для тебя записали, можешь забрать». «Спасибо», – сказала Пенелопа с достоинством, подумав, что к ее возвращению из предстоящего турне Анук про кассету забудет, а коли нет, что ж, можно будет всколыхнуть балетный мир Еревана, продемонстрировав гениальное творение в училище, не ученикам, конечно, нечего развращать молодежь, но педагогам, сама она под каким-нибудь благовидным предлогом уклонится, не смотреть же сие во второй раз, собственно, современная хореография, как, впрочем, и многое другое современное и не только из сферы искусства, предмет одноразового пользования. И однако, как и всего прочего одноразового, хореографии становится все больше, видимо, по совету Честертона прятать лист в лесу, ретивые современники изо всех сил заваливают немногие образцы творчества былых времен своими поделками. Ник, которого Пенелопа называла безнадежным оптимистом, как-то сказал трагически: «Классический балет обречен», но Пенелопа смотрела на вещи не столь мрачно, в конце концов хореографические училища продолжали готовить балерин и танцовщиков, во всех уважающих если не себя, то свою кассу оперных театрах шли классические балеты, собирая полные залы… вот один из тех немногих случаев, когда коммерческие соображения работают на высокое искусство, а не против него… (Что, по меньшей мере, удивительно, более, чем удивительно, попросту невероятно!) Функционировало и родное училище, в котором Пенелопа вкалывала уже… э-э-э… немало, надо признать, лет… Хотя… Грозная опасность нависла над заведением, которому она отдала лучшие годы жизни, так, кажется, принято выражаться в приличном или, наоборот, неприличном, мыслящем штампами обществе, люди, не имевшие никакого, по сути, отношения к тому самому высокому искусству, пытались завладеть училищем, не столько, впрочем, его плотью или, скорее, внутренними органами в лице педагогического коллектива и учеников, сколько пустой оболочкой, величественным зданием в центре города, храмом Терпсихоры, возведенным советской властью, бесспорно предпочитавшей эту молчаливую музу многим прочим, нередко болтавшим лишнее… Правда, представить себе, как удастся уничтожить эти самые органы в обозримом будущем, чтобы успеть нажиться на их вместилище в краткие сроки, охватываемые одной человеческой жизнью, было не просто, но других мотивов… Зачем, спрашивается, хормейстеру какого-нибудь самодеятельно поющего завода имени, скажем, 50-летия Октября претендовать на место главного дирижера Большого театра? Не из честолюбия же…. Слегка запутавшись в рассуждениях, Пенелопа недовольно повернулась на правый бок… пример, надо признаться, неудачен… потом опять на левый, на котором обычно спала, невзирая на советы врачей и медперсонала, и постаралась выкинуть из головы чертово училище, о котором и так слишком много думала с тех пор, как прошлой осенью почти невольно стала одним из руководителей натурального восстания, происшедшего в вышеназванном учреждении при попытке внедрить в него в качестве директора того самого, который из завода имени, ну почти что. Дело дошло до забастовки, и Пенелопа, как человек с языком, подвешенным не просто хорошо, а так, что лучше некуда, практически перманентно излагала требования взбунтовавшегося коллектива журналистам, налетевшим на сенсацию, как даже не мухи на мед, а как на него же проснувшиеся после зимней спячки голодные медведи… хорошие мишечки, пробормотала она, машинально погладив ближнего из сидевших рядком бедных маленьких домашних медвежат, которым меда сроду не перепало ни капельки… В итоге она, можно сказать, прославилась, ее высказывания цитировали в газетах, а самое показывали по телевизору, роль Свободы на баррикадах, которую она тайком примеряла на себя во времена прежних бурь, но не сыграла из-за слишком большой в ту эпоху конкуренции, теперь, кажется, удалась ей вполне, ее стали узнавать на улице и в магазинах, один продавец даже пытался вручить ей сыр бесплатно, как неутомимому борцу с коррупцией, да, ибо только коррупцией можно было объяснить подобное назначение, в итоге отмененное, во всяком случае, на данном этапе… Пенелопа сделала в постели очередной пируэт и печально подумала, что победа над коррупцией может быть только временной, не зря ведь все совокупное человечество боролось с ней без особого толку, и конец этой борьбы виднелся там же, где некогда коммунизм, а именно на горизонте, воображаемой, по формулировке армянского радио, линии, по мере приближения к ней отодвигающейся все дальше… так что у коррупции было гораздо больше шансов одолеть Пенелопу с ее коллективом, чем наоборот, и тогда могли полететь головы, в том числе ее увенчанный пышными рыжими кудряшками черепок… К счастью, голодная смерть ей и ее близким уже как бы не грозила, имелись… нельзя сказать, что заранее подготовленные для отступления позиции, и однако… Потихоньку выползавшее из глубокой, куда глубже любых окопов и траншей, даже вырытых загодя, а в данном случае, разверзшейся внезапно ямы государство уже не побуждало одним своим видом, не говоря о поведении, граждан спасаться бегством, напротив, некоторые, как уже говорилось выше, возвращались, и пустовавшие прежде квартиры наполнялись жизнью. Какое отношение это имело к Пенелопе? А самое прямое. Дело в том, что она с детства была прописана в бабушкиной квартире, так в советские времена поступали благоразумные и к тому же не лишенные нужных знакомств армяне, прописывая у себя внуков-внучек, дабы их потомству не пришлось возвращать временно пожалованную, как средневековый бенефиций, жилплощадь ненавистному сюзерену-государству, а удалось бы обратить ее в феод… Ух ты, подумала Пенелопа, вот это голова!.. Полистала пяток минут книжицу и пожалуйста!.. Имелись в виду, естественно, «Средневековый мир» и ее собственное украшенное рыжими кудрями вместилище знаний и идей… Как бы то ни было, квартиру, стоявшую без употребления немало лет, сдали, и не на что иное, как собранную арендную плату Пенелопа отправлялась ныне повидать мир. А если ее выкинут с работы, арендаторы не дадут и протянуть ноги… Правда, эта мысль утешала ее мало, судьба мелкого рантье, очень-очень мелкого, надо сказать, невооруженным глазом не разглядеть, не слишком ее привлекала, она была человеком активным и, вообразив себе медленное угасание в блаженном ничегонеделании, уготованном даже крупным держателям акций, немедленно впадала в депрессию… Да, жизнь проходит, ничего не сделано для бессмертия, денег – кот, а скорее, мышонок, наплакал, подруги погрязли в быте, не с кем в театр сходить, да и в театре два спектакля в неделю, книги непомерно вздорожали, словом, заняться нечем, некуда пойти и некому себя показать, кроме учеников и их родителей, а тем подавай жену Цезаря и даже не реальную, а идеальную… Тоска. Хорошо бы уехать куда-нибудь, переселиться в большущий город, желательно столицу, Париж, например, или хотя бы Питер, но что делать с родителями, которые стареют и стареют, и моложе их не сделать, разве что колдовством, и то не современным, которое по объявлению в газете, с адресом и телефончиками, а старинным, исконным… Эх, вот одолжил бы кто-нибудь волшебную палочку, пусть ненадолго, хотя бы на сутки!.. Несмотря на не совсем детский возраст, Пенелопа все еще иногда строила планы по использованию этого нужного предмета, так и теперь она моментально омолодила родителей, вернула себе далекие… ну не очень близкие двадцать лет… главное, чтобы омоложение коснулось только телесной оболочки, мысли, знания и опыт следовало поберечь, потому, прежде чем взмахнуть палочкой, все оговорить досконально, ничего, не дай бог, не пропустив… Потом она скостила несколько лет сестре и зятю, обеспечила, естественно, всех несокрушимым здоровьем и стала думать, что дальше. Желаний была уйма, но с чего начать? Не с миллиона же долларов, в самом деле, это пошло… хотя и никому не помешает… Нет, потом, попозже, нельзя придавать деньгам чрезмерное значение… Но тогда… К счастью, палочка одолжена на сутки, времени еще навалом, можно, как следует, поразмыслить, дабы не растрачивать волшебную силу по пустякам… На этой мажорной ноте Пенелопа наконец заснула.