Паутина судьбы - стр. 42
Морхинин давно уже ушел из храма, где с ним пела в хоре кареглазая Юля, сестра черноокой поэтессы Кристины Баблинской. Он теперь работал в праздничном хоре церкви Рождества Богородицы, потому что там руководила певческой частью богослужения его Таисья Федоровна – милый друг и, можно сказать, гражданская жена.
Чаще всего Тася жила в комнате Морхинина. Вообще-то у нее имелась отдельная однокомнатная квартирка где-то в Бескудникове. Но там был прописан и пребывал ее взрослый сын, иногда исчезавший на пару и больше месяцев, иногда возникавший в материнской обители после очередного запоя или временной женитьбы. И Тася, как самоотверженная мать, мчалась к нему, привлекая наркологов с капельницами и пригоршнями дорогих лекарств, временно приводивших ее потомка в нормальное состояние.
Морхинина эти эксцессы раздражали. Сначала он даже хотел расстаться с воительницей против пьянства любимого сына. Затем махнул рукой на этот жизненный режим, который у них определился, решив терпеть до естественного завершения его. «Бог все управит в конце концов», – говаривала Тася, и он с нею согласился. К тому же Тася в положении регента являлась его начальницей, что было весьма благоприятно. Морхинин никогда не совмещал влечение к женщине с какими-либо материальными соображениями, но в этом случае явилось приятное совпадение.
Деятельность Морхинина как человека пишущего тоже поддерживалась Тасей, прекрасно владеющей машинкой. Сколько сотен страниц, черновых и окончательных вариантов, перепечатывала незаменимая смиренная подруга для своего милого обалдуя, упрямо строчившего ночами! Тася покорно исполняла функцию машинистки, хотя в глубине души не вполне верила в успех его молчаливого труда. А Морхинин придерживался мнения, кажется, Леонида Леонова, говорившего с высоты своего успешного опыта: «Глаз – барин, а рука – работник».
В октябрьские дни 93-го года, когда танки долбили снарядами Белый дом Верховного Совета, омоновцы вылавливали в соседних переулках недовольных или сопротивляющихся, молотя их полицейскими дубинками и применяя огонь на поражение, Москва – как столица невоюющей страны – ощутила предынфарктное состояние.
Морхинин, довольно долго смотревший по телевизору это достославное шоу и находившийся, как и многие совграждане, в полном недоумении, неожиданно куда-то заторопился. Он надел старую кожаную куртку, натянул глубоко на уши шапку, положил в карман что-то тяжелое металлическое. Словом, он собрался зачем-то туда, где стенка дома за зданием парламента была забрызгана кровью, где валялось много трупов, а с крыш окружавших площадь домов изящно работали снайперы. Там задавили какого-то ополоумевшего молодого священника, пошедшего с поднятым крестом на танки… Морхинин почувствовал в своей незадачливой голове нечто решительное и самозабвенное, схожее, наверно, с состоянием того бесстрашного задавленного батюшки.