Пасхальные рассказы о любви. Произведения русских писателей - стр. 28

– Смотрите вы у меня, мелюзга, – продолжал больной, – старшего брата, как меня, слушайтесь. Не то счастья вам у Бога не вымолю, а ты, Ванюшка, люби их, оберегай, – ты ведь теперь набольшим в доме останешься. Будешь?

– Буду, тятенька, – отвечает сквозь слезы Ванюшка, тот самый Иван Липатыч, о котором я вам в прошлый раз сказывал.

– Побожись, Ваня, что точно меньших братьев своих и сестру обижать ты не станешь?

И Ваня тоже трижды три земных поклона совершил пред ликами Божьими и тоже на голову свою молодую кару Царицы Небесной призвал, ежели обещанья, данного отцу на смертной постели, он не исполнит.

– Вот смотрите, христиане благочестивые, при всех при вас говорю, – обратился Липат к стоящим соседям. – Детям моим капиталу моего двадцать тысяч на ассигнации оставляю, на храмы Господни три тысячи, тысячу служителям церковным за помин моей души окаянной. Ванюшка! Принеси из-под кровати сундучок мой. Видишь, Ваня, сколько тут денег? Ты и руководствуй ими, без обиды руководствуй, потому ты теперь старшой в доме. Брат! Смотри же, не оставь на поруганье своего рода.

– Сказано!

Все в это время двинулись к сундучку и смотрели, как дядя Липат свертки денежные развертывал.

– Для того объявляю, – говорил он, – чтобы сирот моих не ограбил кто… Заступитесь тогда за них, други мои, по-христиански, хлеб-соль мою соседскую поминаючи.

– Заступимся, Липат Семеныч, беспременно будем все за твоих сирот заступаться.

– О духовном-то хлебе пекись, сосед, – советует басом Кибитка. – Его-то побольше забери в свою дальнюю дорогу, а про сирот нечего говорить. У них у всех вообще Бог да добрые люди заступники.

Смертное томление, видимо, с каждой минутой овладевало Липатом. Щеки его вытягивались длиннее и длиннее, морщины, ровно глубокие борозды, заходили по широкому лбу, а брови сурово всщетинились в одну шершавую линию, как огородная грядка, обитая сильным градом.

– Ох, тяжела ты, моя постелюшка смертная! – жалобно стонет Липат и руки свои то над головою высоко поднимет, то вдруг на грудь их плетью опустит.

Звонко ж хрустели и щелкали пальцы у него, когда он, тяжкой боли не вытерпев, ломать их принимался.

– Дайте, Христа ради, водицы испить, жгет меня всего, – умолял Липат. – Да пошлите за батюшкой-священником, – свету в глазах моих не стает.

Все с этим словом почуяли, что пришла и невидимо стала около больного страшная смерть. Воцарилось в избе что-то такое тайное и грозное, от чего поневоле содрогалась душа человека.

Все лица отуманились в эту минуту такой тоской и печалью, как будто о том, что собственная их жизнь прекращается, тоскливый гул от плача сиротского как-то особенно дико раздавался в избе, и все это завершалось тихим шепотом соседей и последними стонами больного.