Палиндром. Книга вторая - стр. 21
Когда же дверь в одно резкое движение открывается Шиллингом – пусть там, с той стороны двери сразу видят, с кем имеют дело – то к нервному подрагиванию колен Шиллинга, там перед ним стоит точная копия того, представленного им человека и шпиона в одном лице – в плаще с поднятым воротником и с натянутой на глаза шляпе, из-за чего Шиллингу удаётся лишь рассмотреть его исказившую рот ухмылку.
И единственное, что сейчас понимает Шиллинг, так это то, что он полностью находится во власти этого, скорее фантома, чем человека. И тут ори не ори, то его соседи, такие всегда внимательные и предупредительные (ничего не пройдёт мимо них) к каждому его бесшумному шагу, сейчас проявят свою полную глухоту к его зовам о помощи. Ну а когда утром полиция, прибывшая на место преступления, начнёт по частям собирать события вчерашнего вечера, то после того как они соберут в мешок раскиданные по разным углам части его тела, то они обратятся с насущными вопросами к его соседям. – А вот скажите нам, вы вчера что-нибудь такое необычное слышали?
– Прошу прощения, вы не могли бы повторить свой вопрос. Я без слухового аппарата плохо слышу. А он, как назло, именно вчера забарахлил. Отчего я так расстроилась, что и выпила несколько больше успокаивающего на ночь глядя. Из-за чего и проспала без задних ног всю ночь. – Не подведёт себя соседка Шиллинга, миссис Клиренс.
И Шиллинг, поняв, что ему не на кого кроме себя рассчитывать, собравшись с силами, спрашивает незваного гостя. – Вы ко мне?
– А к кому же ещё. – Усмехнувшись своей хищной улыбкой, проговорил гость и начал приподнимать голову.
– Что, узнал? – посмотрев глаза в глаза Шиллингу, со всё той же ухмылкой спросил его вечерний гость.
– Узнал. – Сказал Шиллинг, пропуская того себе в квартиру.
Глава 2
Ночные озарения и дневные ослепления
Из дневника Маккейна. Ещё одна из склянок.
Иногда трудно сказать что-то не оттого, что трудно выразить мыслями то, что хотелось бы сказать, а потому что ещё время не пришло для этого. Ну а зачастую бывает и так, что куда как сложнее и невыносимей суметь промолчать, чем тем же плевком высказать всё, что ты думаешь насчёт своего могущественного врага. И понять это под силу не каждому, а только человеку, умеющему стратегически мыслить.
Но это только одна неприглядная сторона вынужденного молчания, что для человека, рождённого и воспитываемого в духе свободы, немыслимое по своей жестокости испытание. Но есть и другая сторона, которая неразрывно связана с этой внешней выразительностью человека. Это то, что побуждает человека к движению, то есть к жизни – его внутренняя душевная константа. Где у одних она настроена на свою физическую выразительность, а у других, тех, кто больше полагается на свой ум и речь, как инструмент проведения в жизнь своих замыслов, к кому отношусь и я, она заточена на то, чтобы решать все вопросы, основываясь на человеческом разумении.