Отель «Толедо» - стр. 33
– Я…
Рассказывать, впрочем, ей не дали – Варвара тут же заговорила сама. Она металась по магазинчику, ахала, картинно закатывала глаза, наливала из термоса кофе для гостьи, кофе для себя, щурилась, гримасничала, трещала на две темы сразу и, судя по всему, была счастлива. Александра покорно ждала паузы. Она знала, что этот момент наступит, главное, его не упустить.
За те два года, что они не виделись, Варвара совсем не изменилась. Ей было за пятьдесят или за шестьдесят, могло быть и под семьдесят – Александра не удивилась бы, услышав любую цифру. Варвара принадлежала к тому сухому, почти бестелесному типу людей, которые сохраняются прежними в течение десятилетий, как усыпленные эфиром насекомые в застекленных коробках. Увы, то была не бабочка – то был богомол. Треугольное скуластое личико, мощные и хищные движения нижней челюсти, пугающе непроницаемое выражение маленьких черных глаз – все напоминало Александре именно это насекомое. Каштановые волосы с сильной проседью висели вдоль красноватых, увядших щек, ложась на плечи голубого пиджака, купленного здесь же, на развалах Де Лоир. Бархатный пиджак, рубашка с кружевным жабо, с воткнутой наискось рубиновой булавкой, джинсы и ковбойские сапоги – вот был обычный наряд Варвары, или Барбары ван дер Мекк, как она значилась в замужестве. Таков он был и сегодня, не изменившись ни на йоту.
Тем временем художница огляделась и отметила про себя необыкновенную пустоту в магазинчике. Сегодня здесь выставлялось всего несколько вещей – пара креслиц, банкетка, несколько этажерок для цветов. Обычно вещи громоздились друг на друга и в магазинчике было трудно передвигаться. Теперь здесь можно было танцевать. «Возможно, дела идут хорошо и она все распродала на днях? – задалась вопросом Александра. – Или… дела идут совсем не важно и дело ликвидируется?»
Варвара, войдя в бизнес мужа, уже второе десятилетие торговала на Де Лоир предметами обстановки, предпочитая туалетные столики, банкетки, настольные и напольные зеркала. Все это могло разместиться даже в небольшой комнате, и потому вещи расходились быстро, в отличие от громадных старинных шкафов и кроватей, которые именно из-за своей громадности просто выбрасывались и уничтожались. Такая ситуация повсеместно царила в Европе. Стоило владельцам громоздкой старинной мебели попасть в богадельню, а затем на кладбище, как мебель гибла вслед за ними. В лучшем случае предметы обстановки оказывались на складах, где их можно было приобрести за сущие гроши или даже забрать даром. Однажды в Париже Александра с ужасом и болью наблюдала за тем, как на заднем дворе подобного мебельного склада распиливали на части старинную кровать грушевого дерева изумительной резной работы, в стиле барокко. Бензопила насквозь пронзала спинку, украшенную гербовым щитом, который держали в поднятых лапах мифические крылатые чудовища. Старое дерево, пережившее века, стонало и визжало, как живая плоть, когда в него вонзалось лезвие пилы, и этот звук отдавался у Александры в костях и зубах. Вихрем летели опилки, ядовито пахло паленым деревом. Женщина, внутренне содрогаясь, наблюдала за гибелью двухспальной кровати, на которой явно родилось не одно поколение владельцев герба. Где они были теперь, потомки людей, которые служили королю Франции и гордо носили этот герб на своих щитах, на столовых приборах и мебели, на дверцах карет? Быть может, погибли еще во время Великой революции или сгинули в изгнании и на этой кровати рождались и умирали чужие им люди? Или этот род существует и поныне, но ему больше нет дела до старой рухляди, которая сейчас трагически погибает под наглым напором пилы, никем не оплаканная, никому не нужная, как выжившая из ума, забытая в богадельне прабабка?…