Отчаянный корпус - стр. 32
Безбородко махнул рукой.
– Ты не по-дурацки умничаешь. Зачем тут рог?
– Вот и я думаю, зачем. Не женился, и рога не было бы. Ты, дядюшка, не позволяй ему турка не по тому месту ударять. Не дай бог, снова размирка выйдет.
Шешковский начал терять терпение.
– Ты хоть и дурак, а должен знать, что законы стихосложения дозволяют делать разны ударения, и к твоим туркам они касательства не имеют. Можешь у самих спросить, – он раздраженно ткнул пальцем в сторону стоявшей неподалеку маски в чалме.
Маска обиженно произнесла:
– Я не турок, а перс.
– Какая разница? Они все друг на друга похожи.
– Тогда так и скажи, – Храповицкий выступил вперед и, подражая манере Шешковского, продекламировал:
Дружный хохот совсем вывел Шешковского из себя. Он топнул ногой и крикнул:
– Коли вам по нраву дурацкие вирши, то их и слушайте!
Безбородко миролюбиво сказал:
– Та шо вы, диду, серчаете? Хлопцы дюже проказливы и зараз веселятся. Мы скажем так:
Снова раздался хохот. Шешковский, уже не зная, что делать, переминался с ноги на ногу.
– Читайте дальше, – приказал граф.
Пришлось продолжить:
– Дядюшка, а что такое сраз? – вполголоса спросил Храповицкий.
– Чего тебе еще?
– Сраз у мертвого, что это такое?
– Не мешай слушать. Обыкновенный сраз, не знаешь, что ли?
Недовольный Шешковский зыркнул глазом, однако сдержался и продолжил:
– Куда залезть, дедушка? – Храповицкий проявил новый интерес.
– От бисов сын, хиба не знаешь?
– Я-то знаю, токмо ежели невозможно, зачем под венец идти? Ужель затем ему жениться, чтоб сохранить невинность у девицы?
Шешковский видел, как графское окружение корчится от смеха, и ярость стала заполнять его. Она уже была готова выплеснуться наружу, как вдруг вперед выскочил Нащокин и вскричал:
– Молчите, сударь! Не скверните своими устами той, чье имя – символ чистоты. Вы, кто ради насмешки и красного словца готовы отдать невинную душу на поругание. Кто кичится всевластьем и по прихоти готов разбить любящие сердца. Кто срывает плод, дабы не отдать другому, хотя сам не в силах даже надкусить его…
Шешковский слушал молодого человека, и лицо его все более наливалось кровью. Все копившиеся унижения сегодняшнего дня готовы были вырваться наружу, тем паче, что объект позволял применять к нему любые меры.
– Знаю, что говорю в последний раз, – продолжал Нащокин, – но жизнь без любезной все одно для меня потеряна. Вас ослепляет вседозволенность, вы тщитесь простереть свою власть на тело, душу, мысли, желания, однако ж никогда не преуспеете в том. Аз есмь человеце! Не принимаю вашего надзора и гибель предпочту я своему позору.