Остроумный Основьяненко - стр. 18
Принципиальное значение имеет и тот факт, что произведения, вошедшие во все три сборника, связаны общей нумерацией. В первый вошли повести, названия которых предваряются римскими цифрами I, II, III, во второй – IV, V, VI, в третий – VII, VIII, IX. Таким образом, эти три сборника представляли собой в глазах их автора единое целое. Планировалось ли их продолжение, мы не знаем, во всяком случае документальных сведений об этом не сохранилось.
По-видимому, автор «Ганнуси» быстро ощутил противоречие между романтизированной формой своего произведения и настойчиво прорывающейся во многих местах реальностью, установкой на воспроизведение так хорошо знакомого Квитке украинского быта – и у него хватило решимости это противоречие устранить.
Элементы таинственности, традиционно присущие романтической повести, погоня за занимательностью сюжета в «Марусе» отсутствуют вчистую. Повествование так безыскусно, прозрачно и кристально, что вызывало ассоциации с житийной литературой. С публикацией этой вещи он не спешил, но многочисленные упоминания о ней в его письмах подтверждают, что его отношение к этому своему детищу было особое. Формально история «малороссийских повестей» Квитки начинается с «Ганнуси», но в действительности именно в «Марусе» писатель в полной мере нашел себя.
В ожидании выхода «Малороссийских повестей», где она должна была появиться, он поминает споры о том, что «на нашем наречии нельзя написать ничего серьезного, нежного, а только лишь грубое, ругательное, кощунное», и именно в этой связи говорит: «Мне хотелось слышать беспристрастное заключение: имеет ли повесть „Маруся“ что-нибудь из того, что желалось выразить»[54]. 7 января 1839 г. благодарит Плетнева «за удостоение моей „Маруси“ помещением в журнале, издаваемом Вами, в переводе моем же и за все Ваши ободрившие меня отзывы»[55]. «Причины внимания, коим удостоена „Маруся“ и другие», он видит в том, что, они «писаны с натуры, без всякой прикрасы и оттушевки»[56]. Большое значение он придает и языку этих произведений: «…не могу, не умею заставить их говорить общим языком, влекущим за собой непременно вычурность, подбор слов, подробности, где в одном слове сказывается все»[57].
Не будем пытаться перечислить все упоминания об этой повести в письмах Квитки, но обратим особое внимание на письмо Плетневу от 26 апреля 1839 г. «Писав „Марусю“, я не узнал себя, что могу так писать. <…> Когда вышла первая часть повестей, отовсюду были отзывы, что они плакали, как Марусю погребали, и я готов был плакать о них. Были и такие, что благодарили меня, что я доставил лакеям их чтение, понимаемое ими; натурально, что я смеялся над такими. Немногие заметили, как Маруся, с Василем пересыпаясь песочком, когда говорила с ним о чувствах своих, и сказали, что мне не нужно другой эпитафии „Он написал Марусю“»