Осада, или Шахматы со смертью - стр. 94
– Что это? – воскликнула одна из дам, жестом призывая подруг к тишине.
– Что? Ничего не слышу, Пьедита, – ответила ей другая.
– Потому что трещишь. Помолчи и прислушайся… Где-то далеко…
В самом деле – до витрин кондитерской из какой-то дальней дали докатывает глухой тяжелый грохот. Дамы и кавалеры, как и все прочие прохожие, с тревогой глядят на перекресток улицы Мургиа, где расположено кафе «Аполлон». На полуслове замирают разговоры; все пытаются понять – обычная ли это, ставшая уже привычной каждодневная артиллерийская перестрелка между батареями Пунталеса и Трокадеро, или же французы, восстановив положение под Чикланой, снова принялись бомбардировать Кадис, силясь дотянуться до центра.
– Нет, ничего… – Донья Пьедита вновь берется за печенье.
Чучельник с ледяной злобой смотрит на восток. Настанет день, думает он, и оттуда налетит обжигающий ветер, который все расставит по своим местам, и пламенный меч науки, которая неуклонно и с каждым днем все гуще покрывает россыпью красных точек план этого города, так упрямо коснеющего на обочине Истории, дотянется и до площади Сан-Антонио. Грегорио Фумагаль в этом непреложно убежден и ради этого работает. Рискуя, между прочим, жизнью. Во имя будущего. Он будет идти все дальше и дальше, пока рано или поздно не покроет отметками все это воображаемое пространство, населенное существами, которые тоже давно уже не существуют в действительности. Этот набухший гноем нарыв, настоятельно требующий, чтобы благодетельный нож хирурга вскрыл его. Эту палку в колесе разума и прогресса, в самоубийственно безумном ослеплении застопорившую его ход.
Дамы меж тем продолжают щебетать, прикрывая лица от солнца веерами на манер зонтиков. И на лицо Фумагаля, краешком глаза наблюдающего за ними, помимо его воли всплывает мстительная улыбка. Спохватившись, он тотчас скрывает ее, поднеся ко рту стакан молока. Бомбы обрушатся на эти пуговки из золота и брильянтов, ликующе предвкушает чучельник. На шелковые шали, на веера, на атласные туфельки. На вьющиеся вдоль щек локоны.
Безмозглые твари, говорит он про себя. Тлетворная и бессмысленная окалина, покрывающая мир, с рождения своего подверженная греху. О, как бы ему хотелось привести кого-нибудь из этих женщин к себе, превратить в драгоценный трофей – не чета тем, что уже украшают стены кабинета, в котором теперь и последнее его творение – уличный бродячий пес – вполне удовлетворительно держится на четырех лапах, уставившись в никуда блестящими стеклянными глазами. И там, в разнеживающем сумрачном уюте, разложить это нагое тело на мраморном столе – и выпотрошить.