Опрокинутый рейд - стр. 28
– Погоди, ты же эту ночь со свояком гулял.
Богачев залился смехом:
– Леонтий! Туда, где мы были, любого пускают. Хоть черта, хоть ангела. Были бы гроши!
– И кто еще?
– Скажу, скажу… Нечипоренко.
– Это я слышал.
– Варенцов.
– Фотий?
– Да-с… Они самые… Фотий-с Фомич Варенцов! Снизошли-с, – он сотрясался от хохота. – Хлюст еще один был. Ручку протянет, головку наклонит: «Мануков-с Николай Николаевич! Мы с вами где-то встречались…» Сроду я его рожи не видел… Фокусы на картах показывал.
– Та-ак… И сколько ты просадил?
– Только фокусы.
– Дурачили они тебя, Евграф. И фокусник, и свояк.
– Свояка не трожь. Почетный казак! Командир корпуса, его превосходительство генерал Мамонтов с ним за руку здоровался.
– Смотри ты как! Свояк твой прочим-то урюпинцам нос утер!
– Это не в Урюпинской было, в Филоново. После смотра генералы там собрались.
Шорохов отошел к окну. Не хотелось, чтобы Богачев сейчас видел выражение его лица. Казалось, оно может выдать. Филоново – железнодорожная станция уже далеко за Царицыном. Но важнее другое: до Урюпинской от нее всего полсотни верст. Туда, значит, окружным путем, через Великокняжескую, и ушел вагон Сидорина. В нем подводили итоги смотра. Выдумать, чтобы так все сплеталось, Богачев не мог. Не хватило б ума.
– Нечипоренко тебя в гости зовет, – раздалось за его спиной.
Он обернулся. Богачев сонно склонил на грудь голову.
– И когда?
– А?.. Днем сегодня, как базар начнет утихать.
– Зачем?
– Кто его знает.
Шорохов подошел к Богачеву, взял за плечи:
– Не спи! Он тебе что-нибудь намекал?
Богачев не отозвался. Вправду заснул? Притворялся ли? Впрочем, какое это имело значение!..
Леонтий Артамонович Шорохов с необыкновенной яркостью помнил тот осенний день минувшего года, когда после десяти лет отлучки он возвратился в этот родной и такой дорогой ему город с полынным запахом ветра на улицах, летним зноем, тенистыми акациями крошечного общедоступного сада.
Как он тогда всему радовался! И переулку, в котором стоял родительский дом, – узкому прогалу между стенками сложенных из желто-серого плитняка заборов, и беленым мазанкам, и деревцам в глубине крошечных двориков. Это здесь он когда-то бегал мальчишкой. Босота, бесштанник. И сюда теперь подкатил на фаэтоне с перепончатым верхом.
Пока извозчик выгружал чемоданы, Шорохов поигрывал лаковой тросточкой, из-под низко надвинутого на лоб котелка снисходительно посматривал по сторонам.
Мать, сестра, брат вышли на улицу. Прильнули к окошкам соседи. Подбежал отец. Седенький, согнутый, в кожаном фартуке. Хватался за полу сыновьего касторового пальто, за чемоданы, за трость. Шорохов понимал его состояние. Всю жизнь отец мечтал выбиться в люди. В церкви в первом ряду стоять! Выше этого да того, чтобы воздвигнуть над сараем, где он сапожничал чуть не с детских лет, самую большую в городе вывеску, мысль его не поднималась. А тут – на тебе! – сын приехал богатый. Дошла молитва до Бога.