Опись имущества одинокого человека - стр. 17

Над открытой полкой – продолжаю описание – находились две закрытые стеклянными наборными дверцами полки. Как раз между полыми колонками. Здесь стояла парадная чайная посуда, бокалы и рюмки. Позже, когда буфет сделал новый марш-бросок с улицы Качалова на улицу Строителей, тетя Валя умерла и мама вышла замуж за дядю Федю, мама ставила на эту полку замечательный японский сервиз – роскошное расписное блюдо, кофейник, молочник и сахарница, и другой, увы, неполный сервиз с кузнецовской посудой нежно-салатового цвета. На этом фоне – ручная работа! – были прописаны ландыши. Но вернемся к исходной точке: осень 1945 года, меня привезли из Калуги, а нас окончательно выселили на улицу! Осталось только право на «равноценную». Вещи по решению суда находятся на «временном хранении» в прежнем жилище, значит, в проходной комнате. Мы втроем – мама, брат Юрий и я – живем у маминой тетки на Советской площади, это буквально напротив Моссовета. И как только тетя Валя не испугалась этой ситуации? Целая семья репрессированного живет без прописки! Живем трудно: плохо с едой, у дяди Феди открылся туберкулез, брат заболевает менингитом, и вдруг нам дают комнату. 1946-й или 1947-й? О жизни на улице Горького чуть позже.

Я хорошо помню: когда смотришь из окна этой теткиной «квартиры» – это была когда-то гостиница, в которой сейчас помещается Мосстрой, – по улице Горького в минуту проходила одна-две машины. Тогда все было проблемой, а уж особенно, если нужна машина, чтобы перевезти вещи. Но война уже окончилась, начинается мирная жизнь, и кассир калужского банка, «номенклатурный работник» – его выражение – Федор Игнатьевич Миронов, муж тети Нюры из Калуги, внезапно появился в Москве. Прибыл он на настоящем грузовике. Я хорошо это помню, потому что ночь этот грузовик простоял во дворе. И всю ночь «номенклатурный работник», шофер и охранник спали, покрывшись тулупами, прямо в кузове машины. Грузовик был полон денег. Это Калужский банк сдавал на уничтожение ветхую валюту – рваные рубли, тридцатки, сотни и трешки. Я пропускаю художественный и навеки незабываемый момент, как вместе с Федором Игнатьевичем попал в святая святых советской банковской системы – это почти за нынешним зданием «Известий» и рядом с прекрасным домом, в котором находилась редакция газеты «Труд». Незабываемые впечатления! Теперь, минуя это место, я неизменно вспоминаю тот эпизод моей жизни. Проходы, решетки, комнаты, набитые деньгами. Но вот грузовик оказался свободным от разорванных советских рублей и трешек, начался следующий этап. Кассир, инкассаторы и охранник поснимали свои револьверы, принялись за мебель. Вот опись вещей, которые вместила в себя комната в восемнадцать метров по улице Качалова и Гранатному переулку, бывшему одно время улицей Щусева. Жизнь, правда, не помещается в литературную схему, и все время приходится возвращаться к прежним сюжетам. Учился я всегда плоховато. Комнату с закругленным потолком – часть, как было сказано, вестибюля – и со сводчатыми окнами я уже несколько раз описывал и в своей повести «Мемуары сорокалетнего», напечатанной в журнале «Юность», и в других своих сочинениях. Итак, мебель: буфет, о котором кое-что уже было сказано, письменный стол большой, канцелярский – скорее всего, отец привез с работы какую-то рухлядь, – гардероб или платяной шкаф, обеденный стол (он у племянника на даче), диван – тоже мой ровесник, много раз описанный, сыгравший определенную роль в моей женитьбе, зеркало, сравнительно небольшое, настенное, кровать металлическая с панцирной сеткой, другая кровать, узкая, почти солдатская, детский столик – и он долго ездил с квартиры на квартиру, такая раньше была жизнь, наконец, несколько стульев и книжная этажерка. Все это 1946 или 1947 год.