«Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника - стр. 22

– Вы служили в Бундесвере. Разрешалось носить награды вермахта?

– Да, носили денацифицированные колодки. Оригиналы не разрешалось носить.

– В роте вы должны были сдавать какие-то ежедневные отчеты?

– Не должен. В роте ничего не велось, только в батальоне и в полку велся журнал боевых действий.

– Был стандартный бланк похоронного извещения?

– Стандартного документа не было, но командир роты обязан был родственникам каждого павшего персонально от руки писать письмо. Никакого официального бланка не было. Я должен был писать очень много писем, но это было дело чести – поставить родителей в известность о том, как погиб мой солдат.

– Что вы писали?

– Я писал, что должен вам с прискорбием сообщить, что такой-то такой-то служил в моей роте, пал, так и так, очень сожалеем и так далее… Потом это посылалось домой, и в основном эти письма разносили люди из партии. Мои родители тоже два таких письма получили.

– А если пропал без вести или попал в плен?

– Да, тогда тоже ставили в известность. Но как это делалось, я точно не помню, я сам никогда не писал. Павшим я много писал, а таких не писал. Но в любом случае, если что-то происходило, ставили в известность. Разумеется, были ситуации, когда было невозможно это делать – при отступлении, целые части пропадали.

– Вы как ротный могли вызвать огонь артиллерии?

– Да, было так организовано. Артиллерия посылала в пехоту так называемого передового наблюдателя. Это был или офицер, или фельдфебель с рацией. Эти передовые наблюдатели были в ротах, и через них можно было затребовать огонь. Это прекрасно работало, без проблем.

– Последнее ранение вы как получили?

– Очень негероически. Мы выходили из Эстонии и проходили мимо Риги. Там наш батальон, как резерв армии, на один день был выведен из боя. Это было 26 сентября 1944-го. Русский клин уже подходил к Риге, мы отбили его в одном месте и отошли в лес. Там сказали, чтобы мы сидели тихо, никто из леса не высовывался, пока не станет ясно, что происходит. Русские появились уже на опушке, но мы сидели тихо, думали, что нас не заметят. Но нас скоро заметили и начали интенсивно обстреливать из 120-миллиметровых минометов. Я лежал в лесу вместе с моей ротой, вырыл укрытие, как обычно, и разговаривал по телефону с моим командиром батальона. Он мне говорил, что нас вот-вот сменят. И тут мина попала в дерево над моей щелью, осколок отрезал мне голень. Я этого не заметил, но мой связной закричал, что я ранен. Я хотел выползти из щели и тут обнаружил, что у меня нет ноги. К счастью, это была последняя мина. Меня быстро положили на носилки, туда же положили мою ногу, которая держалась на коже. Дальше обычным путем, в батальон, там дали морфий, перевязали, было очень больно, на перевязочном пункте врач, который меня уже знал по моим прошлым ранениям, сказал: «А ты опять здесь». Меня прооперировали, врач после операции меня привел в сознание и сказал, чтобы я не давал ампутировать ногу, она снова прирастет. Отвезли в Ригу, в больницу, в ту же самую, в которой я в первый раз был. Потом я попал в госпиталь в Берлин. Абсолютно белый госпиталь, с большим красным крестом у входа, очень хорошо выглядел. Потом на маленьком кораблике туда-сюда перевозили, у меня были ужасные боли. На этом кораблике, у люка, через который нас грузили, стоял белоснежный, как ангел, военно-морской врач, не такой, как мы, грязные, после фронта. Я ему сказал, что мне нужно снять гипс, потому что очень болит, он сделал. Меня обследовали, потом приехали в Свинемюнде, слава богу, там нас выгрузили. Отвезли в госпиталь, мне ужасно повезло, что я попал в университетскую клинику в Ростоке. Там были известные специалисты, они смогли прооперировать еще раз, и нога опять приросла. Я потом 30 лет отслужил в бундесвере, а сейчас нога болит, хуже становится.